Въ юртѣ было совершенно тихо; плошки сіяли яркимъ, но неровнымъ пламенемъ.
— Зачѣмъ все это? — еще разъ повторилъ Александръ Никитичъ. Онъ съ недоумѣніемъ припомнилъ ту массу дѣятельности, которую затратилъ на этихъ пустынныхъ поляхъ, неизвѣстно для чьей славы и безъ всякаго опредѣленнаго результата. Домъ, сѣти, стадо стали ему противны и тягостны, какъ цѣпи.
— Уйду я отъ васъ! — сказалъ онъ, внезапно ударяя кулакомъ по обрубку бревна и обращаясь къ стѣнамъ, какъ къ живымъ слушателямъ. — Уйду, — повторилъ онъ тише, чувствуя странное удовлетвореніе отъ внезапнаго наплыва рѣшимости развязаться съ постылыми обязательствами жизни. О томъ, куда уйти, Александръ Никитичъ еще не думалъ.
Правда, впереди синѣли дикія горы, но въ его ослабѣвшемъ тѣлѣ не хватило бы энергіи даже для того, чтобы дотащиться до ихъ подножія. Кромѣ того, за предѣлами горныхъ отроговъ было то же всезахватывающее человѣчество, а Александръ Никитичъ жаждалъ полнаго уединенія. Въ его головѣ мелькнула не мысль, а смутный намекъ, что лучше всего было бы направиться въ путь гораздо болѣе далекій, чѣмъ урочевскіе горные хребты. Прошло еще нѣсколько минутъ; Кириловъ поднялся съ мѣста и, вытащивъ изъ темнаго угла сундукъ, сталъ вынимать различныя части дорожной одежды, хранившіяся въ его нѣдрахъ. Тутъ были высокіе мягкіе сапоги туземнаго покроя, суконный кафтанъ, шапка съ наушниками. Все было совсѣмъ новое, только слежалось отъ пребыванія въ сундукѣ. Кириловъ собственноручно сшилъ всѣ вещи много лѣтъ тому назадъ и заботливо сохранялъ ихъ съ тѣхъ поръ съ той же смутной, но упрямой надеждой. Горы были слишкомъ близки и постоянно манили, особенно весною. Но изъ этой надежды ничего не вышло, и платье такъ и осталось лежать въ сундукѣ.
Кирилову пришло въ голову, что если бы онъ умеръ въ Урочевѣ, якутскія бабы навѣрное одѣли бы его трупъ въ этотъ новый кафтанъ и сапоги.
На днѣ ящика лежала небольшая походная сумка съ широкими ремнями крестъ-на-крестъ. Въ ней Кириловъ хранилъ деньги, которыя скапливались ежегодно послѣ расчетовъ за масло и мясо. Денегъ было довольно много, ибо онъ почти ничего не тратилъ на себя, а каждая затрата на хозяйство тотчасъ же приносила доходъ. Александръ Никитичъ крѣпче застегнулъ сумку, потомъ досталъ съ полки небольшой нѣмецкій штуцеръ и крѣпкій походный ножъ. Мысли его странно двоились, какъ будто другой Кириловъ колебался между двумя различными путями, а онъ со стороны наблюдалъ, и ему даже было любопытно, какимъ именно выборомъ разрѣшится сомнѣніе. Разложивъ приготовленныя вещи на нижнихъ полатяхъ, Кирилловъ опять подумалъ, потомъ выдвинулъ на средину комнаты большой некрашеный столъ, поставилъ на него обѣ плошки и досталъ изъ поставца бумаги и чернила. Онъ собирался писать письмо Лукьяновскому, единственному близкому пріятелю, который одновременно съ нимъ пріѣхалъ на Пропаду, но остался жить въ городѣ Пропадинскѣ. Лукьяновскій былъ человѣкъ совсѣмъ другого типа, чувственнаго и импульсивнаго, въ противоположность идейному ригоризму Кирилова.
Вдвоемъ они исчерпывали содержаніе эпохи.
То былъ разночинецъ изъ разночинцевъ, безъ диплома и даже безъ опредѣленныхъ знаній, неохотно читавшій «серьезныя» книги и лишенный книжнаго міросозерцанія, но вынесшій свои наклонности и страсти прямо изъ омута жизни. Онъ не признавалъ никакихъ стѣсненій или правилъ поведенія, не думалъ о принципахъ, жилъ, какъ, вздумается, кутилъ, если были деньги, работалъ и лѣнился; каждое побужденіе, хорошее или дурное, онъ немедленно претворялъ въ дѣйствительность, и дерзновеніе его было больше и безстрашнѣе, чѣмъ у Кирилова.