Александръ Никитичъ выработалъ свои взгляды путемъ упорной внутренней борьбы; онъ никогда не колебался проводить ихъ въ дѣйствительность, но измѣнить даже подробности разъ принятыхъ убѣжденій было для него тяжело и почти мучительно. Каждое умопостроеніе превращалось въ формулу и пускало корни въ его душѣ, и вырвать его долой можно было только крайнимъ и болѣзненнымъ напряженіемъ воли. Въ концѣ концовъ какой-нибудь забытый корень еще оставался въ глубинѣ и неожиданно могъ пустить такіе же ростки, какъ прежде. Къ Лукьяновскому настроеніе минуты сходило, какъ наитіе свыше. Его душа была устроена какъ манометръ и всегда выражала высшій предѣлъ давленія, и приливы и отливы ея силъ соотвѣтствовали текущей злобѣ дня.
И въ Пропадинскѣ онъ жилъ совсѣмъ не такъ, какъ Кириловъ, — постоянно водился съ туземцами и ихъ женами, ѣлъ и спалъ вмѣстѣ съ ними, при случаѣ жестоко ихъ ругалъ, что не мѣшало его необыкновенной популярности, единственной на рѣкѣ Пропадѣ. Его выбирали въ посредники при спорахъ, къ нему обращались жены, измученныя побоями мужей, и дѣти безъ родителей, ограбленныя опекунами, и для каждаго у него находилось слово утѣшенія и практическій совѣтъ. Въ послѣдніе годы онъ жестоко хворалъ ревматизмомъ и даже ходилъ съ костылемъ, но бодрость его не уменьшалась.
Кириловъ готовъ былъ бросить безъ сожалѣнія домъ и хозяйство, но ему не хотѣлось оставить за собой недоумѣніе, и онъ рѣшилъ написать Лукьяновскому письмо. Ему надоѣло бесѣдовать со стѣнами, и онъ чувствовалъ потребность побесѣдовать съ живымъ человѣкомъ хотя бы на бумагѣ передъ тѣмъ, какъ сдѣлать послѣдній непоправимый шагъ.
«Сашка!» — писалъ Кириловъ.
Лукьяновскаго звали Сашкой всѣ, даже мало знакомые.
«Я собираюсь уйти и исчезнуть съ вашего горизонта. Много поприщъ перемѣнилъ я на вѣку, но дальше этого ничего не могу придумать. Вокругъ себя я чувствую пустоту. Дѣла, которыми я занимался до сей поры, кажутся мнѣ веригами, добровольно надѣтыми на тѣло. Съ ранней юности я соблюдалъ чистоту, всю жизнь бѣгалъ простого наслажденія, пріучилъ самого себя ходить по прямой и узкой дорогѣ, какъ лошадь съ завязанными глазами, а теперь мнѣ хочется сказать открыто самому себѣ: „Жалкій, жалкій слѣпецъ!“ Мнѣ не жаль грубыхъ утѣхъ, которыя я могъ бы въ минувшіе годы урвать у скупой жизни, не жаль и силъ, истраченныхъ такъ щедро во славу суровыхъ идеаловъ, — все на свѣтѣ стихійно и каждая сила уходитъ, какъ приходитъ, безъ мѣры и безъ соотвѣтствія результату. Но теперь я понялъ, что на свѣтѣ высшая святыня есть свобода, ничѣмъ не обузданная готовность осуществлять каждое желаніе, мелькнувшее въ душѣ, ибо оно само себѣ составляетъ единственное оправданіе и законъ.
Достигнувъ этого сознанія, я ухожу и уношу его съ собою, ибо душевная неволя внезапно возвратила окружающей пустынѣ характеръ безвыходной тюрьмы, какъ десять лѣтъ тому назадъ.
Ты, я знаю, поймешь! Скажу даже, что могъ бы завидовать тебѣ, какъ завидую ворону, пролетающему мимо, если бы ваша свобода не была такъ безсознательна, какъ солнце и вѣтеръ. Высшая же степень свободы означаетъ — пройти сквозь ярмо самоотреченія и свергнуть его, отвергнуть всякія внутреннія путы и признать самоопредѣленіе, какъ единственный законъ ничѣмъ не связанной души… Ты поймешь!»
Александръ Никитичъ сложилъ письмо, потомъ перешелъ къ вещамъ, разложеннымъ на лавкѣ. Тотъ Кириловъ все еще не выбралъ исхода; Александръ Никитичъ снова перебралъ вещи, потомъ присѣлъ на лавку и сталъ неторопливо одѣваться, натянулъ сапоги, подвязалъ широкій ременный поясъ, потомъ взялъ ножъ, чтобы приладить его къ поясу, но вмѣсто того вынулъ его изъ ноженъ и сталъ пристально разсматривать лезвее. Брови его сдвинулись, лицо стало неподвижно и сурово. Можно было подумать, что онъ задумалъ убійство и спокойно поджидаетъ намѣченную жертву.
Дверь отворилась, но вмѣсто жертвы показалась Хаспо и остановилась у порога, не рѣшаясь войти внутрь комнаты.
Это была уже не первая ночь, которую бѣдная скотница проводила у этого порога. Лѣтомъ она часто выходила изъ своей пристройки, затерянной въ глубинѣ усадьбы, садилась на широкую земляную скамью у входа и сидѣла до утра, то забываясь чуткой дремотой сторожевой собаки, то опять просыпаясь и утѣшая себя мечтой, что она охраняетъ покой того, кто ей былъ дороже всѣхъ на свѣтѣ. Иногда она мечтала о томъ, какъ хорошо было бы войти внутрь и лечь у порога рядомъ съ телятами, которымъ Кириловъ расточалъ столько вниманія и которыхъ она холила съ особенной заботливостью ради сочувствія его внимательности; но часто ея мечта, наивная, какъ окружающая природа, заходила дальше, и она воображала себя уже не на порогѣ, а рядомъ съ хозяиномъ, страннымъ и мрачнымъ человѣкомъ, который былъ такъ не похожъ на грубыхъ якутскихъ парней и вовсе даже не думалъ о женщинахъ.