Александръ Никитичъ косилъ сѣно на своемъ участкѣ луга, примыкавшемъ къ усадьбѣ. Онъ вышелъ на работу съ ранняго утра и уже успѣлъ скосить цѣлое море травы, но продолжалъ свое дѣло съ тѣмъ же неослабнымъ усердіемъ. Коса плавно разсѣкала воздухъ и описывала широкій полукругъ, срѣзывая подъ корень стройные ряды зеленыхъ стеблей, которые мягко ложились другъ на друга, складываясь въ низкій валъ и обнажая прямую, словно подбритую дорожку, прокоса. Косьба шла такъ быстро и успѣшно, что якуты, случайно проходившіе мимо, каждый разъ одобрительно крякали, и можно было полагать, что эта энергическая работа повыситъ ихъ уваженіе къ русской долгоносой косѣ, больше чѣмъ всѣ уговоры Кирилова. Александръ Никитичъ былъ въ той же кожаной одеждѣ и безъ шапки, но лицо его загорѣло и обвѣтрилось и покрылось здоровымъ румянцемъ. Его тѣло теперь казалось свитымъ изъ крѣпкихъ и сухихъ мускуловъ и двигалось быстро и легко.
Татарское происхожденіе выступило еще яснѣе прежняго, но теперь онъ напоминалъ не кудесника, а степного пастуха, крѣпкаго, какъ корявые вязы, растущіе по глухимъ степнымъ балкамъ. Глаза его смотрѣли бодро и увѣренно. Прежнее человѣконенавистничество исчезло безъ слѣда, и Александръ Никитичъ въ своемъ новомъ положеніи чувствовалъ себя другимъ человѣкомъ.
Хаспо была тутъ же. Она сидѣла въ тѣни первобытнаго навѣса, устроеннаго изъ палатки, наброшенной на двѣ жерди и кормила маленькаго трехмѣсячнаго ребенка, смуглаго тѣломъ и лицомъ, но съ тонкими свѣтлыми льняными волосами. Она не отставала отъ Кирилова ни на шагъ и на этотъ разъ гребла сѣно, отрываясь только для того, чтобы покормить младенца.
Минувшій годъ прошелъ спокойно и счастливо. Во избѣжаніе пересудовъ Хаспо сначала жила въ своей пристройкѣ, но Александръ Никитичъ просиживалъ тамъ большую часть своего времени и неохотно возвращался въ свой большой и пустой домъ. Впрочемъ, какъ только опредѣлилась надежда сдѣлаться отцомъ, Кириловъ рѣшилъ дѣйствовать открыто и перевелъ Хаспо къ себѣ. Это случилось осенью, и черезъ мѣсяцъ Хаспо была полной хозяйкой въ домѣ Кирилова… Долгая зима, которая служитъ періодомъ спячки и смерти для сѣверной природы, была временемъ расцвѣта для простодушной якутской дѣвушки, которая неожиданно достигла вѣнца своихъ желаній. Хаспо выросла, похорошѣла. Она работала теперь вдвое больше прежняго, и время отъ времени Кириловъ внезапно замѣчалъ, что для него самого не остается никакого дѣла около его сложнаго домашняго хозяйства. Въ отличіе отъ прежняго времени молодая женщина обнаруживала искреннее желаніе приспособиться ко всѣмъ вкусамъ своего друга и, между прочимъ, ему уже не нужно было сторожить каждое утро, какъ она моетъ руки передъ подоемъ.
Александръ Никитичъ тоже окрѣпъ и поздоровѣлъ. Не находя работы дома, онъ постепенно сталъ дѣлать экскурсіи въ лѣсъ, рубилъ дрова, перетащилъ свои рыбные запасы съ рѣчного берега. Онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что его зрѣніе исправилось и теперь при записяхъ наблюденій ему не приходилось по нѣскольку разъ нагибаться къ книжкѣ, чтобы регулировать неправильныя прыгающія очертанія своихъ письменныхъ знаковъ.
Къ срединѣ зимы, какъ обыкновенно, работа замерла. Было такъ холодно, что жители Урочева не отходили далеко отъ дому и отсиживались въ своихъ жилищахъ вмѣстѣ съ коровами и телятами, потребляя дрова, мясо и сѣно, навезенное съ осени. Кириловъ, которому стало совсѣмъ мало дѣла, невольно взялся за книги. Хаспо сначала надулась и даже чуть не расплакалась, а потомъ рѣшительнымъ тономъ объявила, что хочетъ учиться грамотѣ.
Грамота въ ея глазахъ была главнымъ признакомъ, отличающимъ культурныхъ пришельцевъ отъ полудикихъ туземцевъ.
«Научусь хоть немного! — думала она. — Небось и тѣ женщины не все знаютъ. Все-таки я хоть молитвы разбирать стану».
Много труда и терпѣнія вложилъ Кириловъ въ свое новое педагогическое дѣло. Хаспо не знала ни слова по-русски, и все обученіе поневолѣ производилось на туземномъ нарѣчіи.
Къ несчастью, у Кирилова не было даже якутскаго Евангелія, и ему пришлось пустить въ ходъ одинъ изъ томовъ исторіи Гиббона, какъ наиболѣе легкую изъ книгъ его библіотеки. Онъ написалъ въ Пропадинскъ, прося прислать ему съ оказіей азбуку и «Родное Слово». Одновременно съ этой просьбой ушла другая офиціальная, просившая о разрѣшеніи поселенцу Александру Никитичу Кирилову вступить въ бракъ съ родовичкой Мятюжскаго наслега, Матреной Спиридоновой Кобылиной, по мѣстному прозванію Хаспо. Черезъ два мѣсяца, когда книги, наконецъ, пришли, Хаспо уже умѣла немного разбирать буквы. Дѣтскія книги, впрочемъ, не принесли ей много пользы. Онѣ были наполнены упоминаніями о жатвѣ хлѣба и сборѣ фруктовъ, о соловьяхъ и курахъ. Все это были явленія, непонятныя для сѣверянина и знакомыя только по имени даже грамотѣямъ русскаго племени. Когда Кириловъ пробовалъ переводить русскія слова на туземное нарѣчіе, они вносили только смятеніе въ понятія дикарки. Наконецъ, Хаспо бросила вникать въ сущность непонятныхъ описаній и, не мудрствуя лукаво, сосредоточилась на внѣшнемъ процессѣ чтенія. Мало-по-малу путемъ безчисленныхъ разочарованій и неудачъ, руководствуясь скорѣе чутьемъ, чѣмъ объясненіями Кирилова, она достигла того, что выучилась складывать короткія слова. Теперь она старалась объяснять ихъ по своему, путая и переставляя буквы, чтобы придать имъ якутскій смыслъ. Дорога, напримѣръ, превращалась у нея въ догоръ, пріятель; соха звучало, какъ саха, якутъ; кулакъ напоминало якутское кулгахъ, ухо.