Какъ только Хаспо выучилась немного читать, ея дальнѣйшее образованіе получило, такъ сказать, богословскій характеръ. Она выразила твердое желаніе выучить молитвы, особенно вечернюю, которую обыкновенно читалъ передъ отходомъ ко сну каждый русскій торговецъ, заночевавшій въ туземной юртѣ. Не имѣя молитвенника подъ руками, Кириловъ терпѣливо списалъ на бумагѣ крупными печатными буквами всѣ молитвы, которыя еще помнилъ, и сталъ постепенно внѣдрять ихъ въ неизощренную память своей подруги. Къ концу февраля Хаспо уже заучила наизусть «Отче нашъ», «Богородицу» и вечернюю молитву и стала набожно повторять ихъ каждое утро и вечеръ, путаясь въ незнакомыхъ звукахъ и въ критическія минуты заглядывая въ свои бумажки.
Она не дѣлала между ними различія и произносила все, что знала, иногда внезапно смѣшивая и перескакивая изъ одной молитвы въ другую. Кириловъ попробовалъ объяснить ей смыслъ молитвъ, но она не вникала въ подробности объ искупленіи и прощеніи грѣховъ. Она поняла только то, что всѣ молитвы выражаютъ упованіе и благодарность, и настроеніе ихъ совпало съ ея собственнымъ настроеніемъ, ибо душа ея была полна благодарности за неожиданное счастье и постепенно прилѣплялась къ упованію, что счастье это будетъ, прочно и не отнимется у нея, какъ она опасалась, вначалѣ. Она дошла до того, что спросила, однажды Кирилова, почему онъ не молится вмѣстѣ съ нею. Кириловъ засмѣялся и ничего не сказалъ.
— Значитъ, ты молишься одинъ! — настаивала молодая якутка. — Молись со мною вмѣстѣ! Я лучше научусь!
Впрочемъ, наивная догадка Хаспо не была слишкомъ далека отъ истины, ибо настроеніе Кирилова было близко къ ея собственному. Онъ чувствовалъ себя, какъ человѣкъ, который падаетъ во снѣ въ глубокую яму и вдругъ просыпается на своей постели въ полной безопасности. Душа его какъ будто переродилась. Онъ смотрѣлъ другими глазами на окружающихъ людей и на весь міръ. По временамъ къ нему приходило радостное, нервное, немного экзальтированное настроеніе, какое бываетъ у людей, выздоравливающихъ отъ тифа. Онъ разбилъ въ дребезги мрачную философію самоотрицанія свободной воли и изъ осколковъ ея успѣлъ сложить новую систему, кроткую и простую, какъ христіанскія мечты о милленіумѣ или какъ раннія упованія его собственнаго поколѣнія.
Кириловъ не уничтожилъ письма къ Лукьяновскому, написаннаго въ ту памятную ночь. Черезъ четыре мѣсяца съ той же зимней почтой, которая увезла его прошеніе о бракѣ, онъ отослалъ по назначенію и письмо. Въ концѣ письма былъ приложенъ новый листокъ.
«Ты видишь, я не ушелъ, — писалъ Кириловъ, — или, лучше сказать, вернулся. Одинокая тоска ударила мнѣ въ голову, какъ тяжелая болѣзнь, но природа-мать въ своей неистощимой добротѣ нашла простое, сильное и радостное средство, чтобы излѣчить меня и спасти меня отъ гибели. Можно идти противъ общества, нельзя безнаказанно идти противъ природы. Можно отречься отъ жизни и умереть за идеалъ. Но для того, чтобы жить для идеала, нельзя оставаться чужимъ и нужно брать свою долю въ радостяхъ, надеждахъ и стремленіяхъ человѣчества. Вычеркни то, что я написалъ о безсиліи добра наканунѣ великаго перелома моей жизни. Я больше не чувствую себя одинокимъ, я ощущаю себя звеномъ въ великой цѣпи мірозданія, которая проходитъ сквозь мою жизнь и мое тѣло и которая развивается, какъ спираль и постепенно восходитъ вверхъ къ счастливому и свѣтлому будущему. Только теперь я научился сознавать себя человѣкомъ въ великомъ и маломъ и почувствовалъ, что окружающіе меня люди дѣйствительно мои братья въ своей силѣ и въ своей слабости, которые требуютъ всего моего терпѣнія и всей моей любви.