Въ городѣ Якутскѣ встрѣтились первые признаки весны народовъ. Послѣдняя волна освободительнаго движенія докатилась въ это захолустное мѣсто и всколыхнула его. Всѣ «бывшіе люди», старые ссыльные, которые женились на туземкахъ и отказались отъ возвращенія въ Россію, вдругъ пробудились и какъ будто помолодѣли.
Самые заматорѣлые, ушедшіе, съ головой въ хлѣбную службу и обывательскій винтъ по маленькой, теперь собирали митинги и произносили рѣчи. Они походили на лягушекъ, которыя замерзаютъ въ якутскихъ озерахъ вмѣстѣ съ водою и врастаютъ въ глыбу льда. Но если внести такую глыбу въ домъ, ледъ превращается въ воду, а лягушка оттаиваетъ и начинаетъ прыгать, какъ ни въ чемъ не бывало.
Старые ссыльные съ лысыми головами и широкими сѣдыми бородами тоже оттаяли и весело прыгали
Вмѣстѣ съ ссыльными оттаяли и помолодѣли десятка четыре мѣстной якутской интеллигенціи: мировой судья, два чиновника, три учителя, нѣсколько улусныхъ старшинъ и писарей. Эхо россійскихъ союзовъ долетѣло до якутской земли, и она откликнулась областнымъ якутскимъ союзомъ, на той же демократической программѣ, но въ вольномъ переводѣ на мѣстные обычаи и на туземный тюркскій языкъ. Къ союзу стали присоединяться и рядовые якутскіе жители, увлекаемые завѣтной мечтой сбросить лихоимное иго чиновниковъ и поборы уголовныхъ поселенцевъ. И послѣдняя основная принадлежность всероссійской революціи тоже была налицо. Якутская свобода уже попала въ участокъ.
Сорокъ человѣкъ русскихъ и якутовъ сидѣли въ тюрьмѣ. Иные, болѣе дѣятельные, бѣжали на югъ, по дорогѣ въ Иркутскъ и Питеръ. Другихъ начальство послало въ ссылку по той же дорогѣ, за неимѣніемъ другой. Ибо, если Россія высылаетъ своихъ крамольниковъ въ Восточную Сибирь, то и Восточная Сибирь, въ свою очередь, посылаетъ своихъ ссыльныхъ, за неимѣніемъ другого мѣста, въ Россію и даже въ Петербургъ.
Были уже и жертвы. Старый голова Батурусскаго улуса, не говорившій ни слова по-русски, но державшійся тѣмъ болѣе твердо на допросахъ, заболѣлъ въ тюрьмѣ и умеръ. Ему устроили торжественныя похороны съ красными вѣнками и пѣніемъ.
Якуты ѣли конину, пили растопленное масло и произносили политическія рѣчи.
А начальство послало конныхъ стражниковъ съ нагайками.
Не было только экспропріаторовъ и военно-полевыхъ судовъ и все еще тянулась ранняя романтическая полоса.
Въ Иркутскѣ встрѣтилась первая кровь, могилы казненныхъ, память Меллера-Закомельскаго и генерала Ренненкампфа; дальше потянулась Сибирь, усмиренная, разстрѣлянная. Романтическая идиллія свободы въ участкѣ превратилась въ красный кошмаръ.
Подъ Красноярскомъ показались первые ссыльные. Ихъ было много, всѣхъ сортовъ и всѣхъ званій, каторжные и административные, срочные и безсрочные; везли ихъ цѣлыми вагонами, даже цѣлыми поѣздами, на казенный счетъ. А Кириловъ и нѣсколько его товарищей по слову амнистіи ѣхали тоже на казенный счетъ изъ ссылки въ Россію.
Въ двухъ переѣздахъ отъ Красноярска ихъ пути скрестились.
Они поглядѣли другъ на друга, перекинулись нѣсколькими словами и помѣнялись дорогами. Бывшіе ссыльные поѣхали на волю, бывшіе вольные люди — въ ссылку и на каторгу.
Кириловъ глядѣлъ на этихъ ссыльныхъ и удивлялся и даже не понималъ. Это были какіе-то другіе, совсѣмъ новые политическіе преступники, все больше рабочіе; крестьяне, въ лаптяхъ и въ лохмотьяхъ, часто съ сѣдиной въ бородѣ и со свитой добровольно слѣдующей семьи; одесскіе «черные вороны», гурійскіе дружинники, балтійскіе лѣсные братья, матросы мятежнаго флота, женщины-бомбистки. Партіи тоже были новыя, неизвѣстныя Кирилову, все крайнія лѣвыя, лѣвѣе эс-эровъ: анархисты, максималисты, экспропріаторы, а въ сокращеніи «максы» и «эксы», всевозможные «боевики».
Анархистъ Таратута разсказалъ про манифестъ 17 октября съ своей точки зрѣнія: «Я въ то время сидѣлъ въ крѣпости, — сказалъ онъ, — и случайно узналъ про манифестъ. Думаю: надо сообщить товарищамъ. Когда повели меня назадъ съ прогулки, я крикнулъ въ коридорѣ: — Товарищи, конституція дана! — За эту конституцію меня посадили на двое сутокъ въ карцеръ. Вотъ все, что я получилъ отъ манифеста 17 октября»…
Въ концѣ мая Кириловъ пріѣхалъ въ свой родной Молчанскъ. На другой день у него потребовали паспортъ, но у него паспорта не было. Въ видѣ удостовѣренія личности онъ имѣлъ клочекъ бумажки, выданный отъ якутской полиціи. На этомъ клочкѣ значилось: «Предъявитель сего, бывшій ссыльный, лишенный правъ, такой-то, не пожелалъ воспользоваться правомъ приписки къ крестьянскому обществу и уѣхалъ на жительство въ Россію».