Неудалось ему приспособиться также къ общественнымъ интересамъ. Событія шли нелѣпымъ, трагическимъ темпомъ. Думу распустили, и побѣдители торжествовали побѣду, неожиданно легкую, и страсти ожесточились. Начались слѣпыя убійства и такія же слѣпыя скоропалительныя казни.
Кириловъ ходилъ между группами и говорилъ о примиреніи. Но никто не хотѣлъ мириться. Духъ партійный не дѣлалъ уступокъ. И даже такъ называемыя мирныя партіи ненавидѣли ядовитой ненавистью именно ближайшаго сосѣда. Шла общая война всѣхъ со всѣми.
Кирилова не понимали и въ свою очередь онъ не понималъ другихъ. Онъ казался имъ какимъ-то ходячимъ анахронизмомъ. Они казались ему то хитрыми и неискренними, то безнадежно сумасшедшими. Мало-по-малу рѣчи его пріобрѣли страстность и споры кончались столкновеніями. Волна всеобщей ненависти подхватила его и унесла съ собой. Онъ поссорился съ одной партіей, потомъ съ другой, потомъ со всѣми.
Теперь ему казалось, что вся неурядица происходитъ отъ ограниченной узости этихъ партійныхъ людей. И онъ ненавидѣлъ ихъ безпартійной ненавистью, которая была нисколько не лучше партійной. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сталъ чувствовать усталость и петербургская жизнь пробудила въ его старыхъ костяхъ недуги, до того незнакомые. По утрамъ ему было трудно вставать съ постели. Высокія лѣстницы его пугали и онъ поднимался на нихъ медленно и трудно, какъ на новую Голгоѳу. Одинъ разъ, сидя въ гостяхъ, онъ неожиданно упалъ въ обморокъ и потомъ долженъ былъ уѣхать на извозчикѣ домой.
Черезъ недѣлю послѣ обморока у него былъ обыскъ, полуслучайный, въ пылу массовой облавы. У него, впрочемъ, ничего не нашли и оставили его въ покоѣ.
Въ одинъ сентябрьскій вечеръ, когда онъ вернулся домой, хозяйка сказала ему, что его дожидается барышня. Онъ вошелъ съ слабымъ любопытствомъ. Навстрѣчу ему поднялась женская фигура и яркій лучъ зажженной лампы упалъ на ея молодое свѣжее лицо.
— Маруся, — воскликнулъ Кириловъ почти въ ужасѣ. Это былъ какъ будто новый призракъ, образъ его невѣсты, Маруси Сокуренко, точь-въ-точь такой, какой она была тридцать лѣтъ назадъ.
— Да, Маруся, — подтвердила дѣвушка, — Левицкая. Мы только что съ каникулъ пріѣхали, изъ Молчанска. И мама сказала…
Она неожиданно замялась и даже покраснѣла.
Кириловъ молчалъ.
— Александръ Никитичъ, — снова заговорила дѣвушка. — Вы не должны жить въ этой трущобѣ. Поѣдемъ къ намъ. Вы будете жить вмѣстѣ съ нами.
— Какъ я поѣду? — тихо возразилъ Кириловъ.
— Милый, родной, — просила дѣвушка, — поѣдемъ къ намъ. Мы три барышни, вмѣстѣ живемъ. У насъ и комната лишняя есть.
Кириловъ нахмурился.
Маруся неожиданно заплакала.
— У насъ свое хозяйство есть, — всхлипывала она. — Мы каждый день дома обѣдаемъ. А вы здѣсь въ грязи, въ бѣдности. Я не могу…
— Другіе люди живутъ въ бѣдности, — сказалъ Кириловъ, — не я одинъ.
Дѣвушка перестала плакать.
— То другіе люди, — сказала она наивно, — а то вы.
Она была до странности похожа на свою мать. Такъ же слегка оттопыривала нижнюю губу. И подъ глазами у нея были такія же крошечныя бѣлыя пятнышки, которыя теперь проступили яснѣе, какъ будто омытыя слезами.
— Богъ знаетъ, что вы говорите, — сказалъ Кириловъ. — А теперь вамъ надо идти домой. Поздно будетъ.
— Я посижу немножко, — попросилась Маруся. — Скажите, Александръ Никитичъ, какой вы партіи? Мы всѣ три эсдечки, твердокаменныя.
Кириловъ невольно усмѣхнулся, потомъ вздохнулъ. — Я партіи ссыльной, — сказалъ онъ. — Той, которой приходится терпѣть пуще всѣхъ.
— Александръ Никитичъ, — сказала опять Маруся, — позвольте мнѣ придти завтра. И всѣмъ намъ. Вы лучше знаете. Вы намъ разскажете. Мы хотимъ быть одной партіи съ вами.
— Ну, приходите, — просто сказалъ Кириловъ.
Въ эту ночь Кириловъ долго не могъ заснуть.
По старой привычкѣ онъ лежалъ съ открытыми глазами и думалъ.
Онъ думалъ о Марусѣ, о той, которая была прежде, и о той, которая есть теперь. И обѣ сливались въ одну.
— Глупая дѣвочка, — говорилъ онъ себѣ. — Какъ она будетъ на свѣтѣ жить? — Если бы у меня сынъ былъ такой, какъ я, и такой, какъ она, — они могли бы жить снова вмѣстѣ съ Марусей.
Онъ соображалъ медленно и уныло и какъ будто старался что-то увидѣть своими безсонными глазами въ темнотѣ ночи и въ темнотѣ будущаго.
Онъ увидѣлъ тюремную камеру, потомъ этапную дорогу.
«Такъ будетъ, какъ у насъ», подумалъ онъ грустно и покорно.
«Тюрьма будетъ и ссылка будетъ. И будутъ ждать избавленія, и вѣрить, и надѣяться. Потомъ когда устанутъ и перестанутъ надѣяться, — подъ черную старость придетъ желанная гостья — Амнистія Вторая. И они вернутся назадъ безсильные, опустошенные».