На ночь расположились в сарае и чувствовали себя на девятом небе, так как не надо было двигаться ночью по неведомым дорогам разрушенной Польши.
В полку
Полк оказался 87-м Нейшлотским.
Утром распределили по ротам. Я с группой товарищей-латышей попал в 11-ю роту. Стали знакомиться с полковой жизнью.
С самого утра толпились вокруг нас, «новичков», старые солдаты, полка. Рассказывали о прошлых боях. Полк участвовал в нескольких сражениях, был разбит и теперь пополнялся.
Нас осыпали вопросами про войну, скоро ли мир, как в России, какого мы призыва, и т. д. В полку со дня выступления не получали писем, не читали газет. Никто ничего не знал. Теперь только мы поняли, куда попали. Настроения по сравнению с красносельскими были более апатичные. Все ждали мира и были уверены, что через несколько месяцев уже будем дома. На чем основывались подобные предположения, — трудно сказать. Большие надежды возлагались на союзников, Германию считали почти уже разбитой. Причины войны об’ясняли кровожадностью Вильгельма. Условия в полку и в армии вообще были таковы, что думать о какой-либо работе, политическом просвещении не приходилось. Было мрачно до жуткости. Казалось, мир окутывала все больше и больше тьма беспросветная.
Никто не знал, что будет завтра. Пошлют ли в передовые ряды, либо куда-нибудь на охрану, — решали догадками.
День прошел незаметно в одних опросах. Записывали фамилию, имя, отчество и т. д. в батальонной канцелярии, ротной, наконец, взводный в своей записной книжке.
Солдаты жили довольно привольно. Здесь уже не было той дисциплины, что в тылу, да и здесь не от кого было солдат-то беречь. Польский крестьянин такой же темный, — разве от него? Но он никакой заразы из себя не представлял.
Вечером всех поразила неприятная новость. На проверке заявили, что завтра выступаем в поход. Этого никто не ожидал. Полк был разбитый, надо было его по существу переформировать, срастить старых с молодыми, но, видно, это не принималось во внимание.
Рано утром, задолго еще до рассвета в сараях раздалась команда: «Вставай!». Из всех углов потянулись серые тени. Собрались. На улице простояли до рассвета. Ругались «на чем свет стоит». Досталось всем, благо было темно, а по голосу — народ чужой, — не узнаешь, кто говорит. Трудно было понять, для каких целей защиты «отечества» нас надо было выгонять так рано и мариновать на улице.
Началось «кругосветное» путешествие. Двинулись мы по направлению к Калишу. Прошли несколько дней и ночей. Гнали нас во-всю. Раз поздно вечером пришли в деревню. Разместились. Частью легли. Вдруг команда: «Вставай!». Переполошились. Еще вечером где-то бухали орудия и на самом горизонте краснело зарево, — это горели польские хаты.
Нас вывели куда-то за деревней на широкое поле, где и простояли мы до утра, слушая, как вдали бухали орудия, а зарево поднималось все выше и выше по горизонту.
Утром на рассвете двинулись по направлению к Лодзи. Ноги подкашивались. С самого утра моросил дождик; грязь прилипала к ногам. Приходилось питаться одними сухарями. Правда, за ротой все время следовала кухня, но она отставала ровно на сутки, так что она кормила всех, кроме солдат нашей роты.
Проходили по холмистой местности. Поля чередовались с перелесками. Шли в боевой готовности, — с разведкой, дозорами. Ходили слухи, что немцы где-то прорвали фронт, и нас гонят на затычку.
К вечеру мы окончательно выбились из сил. Многие стали отставать; их просто подгоняли нагайкой; точь в точь как гонят скот на скотобойню. Орудийный гул слышен был уже отчетливее.
Надвигались сумерки. Наши ряды естественно стали редеть. Появились больные — действительные и мнимые. По шоссе проехал артиллерийский дивизион. Он расстроил наши ряды. В темноте все спуталось. В чужих людях трудно, невозможно было сохранить связь, и смертельная усталость взяла свое. Разбрелись кто куда. Когда проехал дивизион, снова вышли на шоссе. Наша группа попала не только не в свою роту, но и в совершенно чужой полк. Было так темно, что в двух шагах нельзя было различить человека. По шоссе двигались люди машинально, инстинктивно стремясь вперед и вперед. Знали ли эти людские массы, куда они идут? Нет. Брели, как бредут овцы поздней осенней порою, ища свободного местечка, где бы можно было прилечь и вздремнуть. И люди были настолько уставшие, что еще днем на привале садились в дождевые лужи, — где кому и как пришлось.