Однако, полученные подтверждения окрылили наши надежды. И радостное известие пошло гулять по лагерю, передавалось из барака в барак, из уст в уста.
Потом выяснилось, что в телеграмме говорится о провозглашении в Петрограде временного правительства и присоединении к нему петроградского гарнизона. Мы уже стали понимать, что это, действительно, начало революции.
Но надо было видеть, какое лицо корчили наши друзья французы. Необходимо иметь в виду, что в лагере почти не было французов-рабочих, так как все они находились на работах вне лагеря. Подобно русским, в лагере могли оставаться, главным образом, фельдфебеля и унтер-офицеры, которые в своем подавляющем большинстве были из мещан и мелких буржуа и отличались бошеедством и требованием войны до конца. К ним примыкала и лагерная интеллигенция. Отсюда вся та неприязнь к русской революции со стороны французов. То же необходимо сказать и про бельгийцев и отчасти англичан. Еще раньше, задолго до революции, говоря о судьбах России, французы придерживались того мнения, что революция необходима, но только не во время войны. Революция в России — поражение союзников и победа бошей (так ругали французы немцев). Так думали наши союзники в плену. Поэтому ясно, что известие о вспыхнувшей революции выбило их из колеи, и они выходили из себя.
Насколько вести о вспыхнувшей революции вызвали великую радость среди русских военнопленных, настолько французы, а за ними бельгийцы и англичане чувствовали себя подавленными.
День прошел в гаданиях. Пленные бегали из барака в барак, ловили на-лету слухи о событиях в России, перефразировывали их, подчас в измененном виде передавали дальше. Лагерь кипел, как в каком-то котле.
Вечером работающие в городе принесли газету. Узнали подробности переворота. Нас они не удовлетворили. Там говорилось о предполагаемом отречении Николая и вступлении на престол Михаила. Это ли революция? Мы ждали переворота, после которого не могло быть никаких разговоров об отречении и вступлении на престол другого.
Мы были разочарованы. Это была не революция, а смена царей — плюс, пожалуй, ответственное министерство, о котором так много говорило русское общественное мнение.
Наутро французы встретили нас более приветливо. Они поняли, что это не революция, а простой парламентский переворот.
Значит, в России по существу ничего не изменилось. Французы успокоились, а мы с нетерпением стали ждать более подробных сведений и продолжали мечтать о новой, настоящей революции в России.
В дни революционных порывов и ожиданий
Известия последующих дней рассеяли первоначальное недоверие. Образование в Петрограде Совета рабочих и солдатских депутатов, более подробные сведения о событиях 12-го марта говорили о том, что в России, действительно вспыхнула революция, и о монархической России уже не приходится говорить. Революционная волна поднялась высоко, море вышло из берегов и начало смывать нечистоты и застоявшуюся плесень.
Нашим радостям не было конца. На этот раз мы ход революции, пожалуй, переоценили, точно так же, как вначале недооценили. Пленные поздравляли друг-друга со свободой. Было так хорошо, и хотелось в Россию…
На первых порах в лагере сгладилась взаимная вражда. Черносотенцы присмирели и сами высказывали революционный восторг. Первая радость была так велика, что все казалось в каком-то розовом свете. Рабочие и солдатские советы, свобода слова, собраний, — от всего этого кружилась голова. Неужели Россия дожила, наконец, до этого свободного дня!
Наши союзники-французы недоумевали. В немецких газетах стали появляться сведения о том, что переворот в России совершен не без некоторого участия союзнических дипломатических миссий. Что это значило? Не что, иное, как продолжение войны, а французы больше всего боялись сепаратного мира, на который, по мнению их, должна была пойти Россия в случае революционной вспышки.
В немецких газетах заговорили о бесполезных мечтаниях ожидать от переворота в России мира. Французы ожили: поскольку продолжение войны обеспечено, все хорошо.
Нас, русских пленных, такая точка зрения, конечно, не удовлетворила. Мы от революции прежде всего ждали мира. Хотелось верить и верилось, что русская революция — пролог всемирной, и как таковая, она окажет величайшее влияние на ход мировой империалистической войны.
Первые недели революции после 12-го марта были для нас всеобщим празднеством. Все мы упивались революционной стихией, которая все более и более захватывала Россию. В лагере пленные только и говорили, что о революции. Черные силы лагеря как бы спрятались. Их будто и не существовало. Фельдфебеля, составлявшие списки революционно настроенных пленных, стушевались, казались такими маленькими и жалкими.