Несколько ослабел и политический режим в лагере. Разрешили выписывать немецкие газеты, лагерная цензура стала пропускать адресованную нам революционную литературу без всяких задержек. Воспользовавшись либеральным снисхождением лагерной комендатуры, получили разрешение прочесть доклад на тему «Переворот в России». Это было наше первое публичное выступление. Цензура потребовала, чтобы доклад был первоначально написан и представлен ей на просмотр; к написанному докладу не разрешалось добавлять ни слова. Мы должны были согласиться на это.
В день доклада барак, отведенный для театральных представлений, был переполнен русскими военнопленными. Явился представитель лагерной цензуры — пресловутый Либе. Выступить разрешалось только докладчику. Ни прений, ни вопросов по докладу не было разрешено. Сейчас же после прочтения доклада собрание было закрыто. Но это нас не очень беспокоило: прения были перенесены на вечерние часы в бараки…
После первой удачи решили пойти дальше. Снова возобновили просьбу разрешить русским издавать в лагере газету. Наша просьба была оставлена без внимания.
Между тем, первые увлечения революцией стали проходить. Умы начали самоопределяться. Получаемые сведения из России говорили, что там обостряется классовая и партийная борьба. В стороне не могли, конечно, остаться и мы. Постепенно воскресала старая вражда, сглаженная революцией в России. И, по мере того, как росла и развивалась борьба, происходили перегруппировки и у нас, в лагере.
Торжественная часть революции кончилась. Начались ее будни.
В революционные будни
Проходили дни за днями. Наши надежды не оправдались. Временное правительство революционной России не только не думало о мире, но продолжало исповедывать империалистические идеи царского правительства. По существу ничего не изменилось.
Наши союзники торжествовали. Они восхищались бескровной революцией и ждали от нее действий, т.-е. организации нового нажима на германском фронте. Когда мы пытались доказывать, что трудовые массы не для того свергли Николая, чтобы продолжать ненавистную им империалистическую бойню, они возмущались до глубины души, называли нас агентами немцев, бошами и т. п.
Распри начались и среди русских военнопленных. Притихнувшие было на-время черносотенцы снова принялись за работу. На этот раз уже не как сторонники монархии, а как приверженцы Керенского, преклоняющиеся перед порядком. Они с пеной у рта защищали временное правительство, требовали войны до победного конца, а главное — ликвидации всяких анархических выступлений (под анархистами имелись в виду и большевики). Русская часть лагеря разделилась на две группы: одна, во главе с бывшими черносотенцами, после Февральской революции перекрасившимися в «революционеров» порядка, поддерживала временное правительство; вторая, по сравнению с первой менее многочисленная, группировалась вокруг нас, большевиков. Силы были неравные. С наступлением весны в лагере остались почти одни фельдфебеля, унтера и больные; наших почти всех послали на работы.
Черносотенцы, — теперь социалисты-революционеры, кадеты и неопределенной масти меньшевики, пускали в ход орудие клеветы и самой гнусной провокации. Они великолепно использовали переезд группы революционеров, во главе с Лениным, через Германию, именуя этот акт продажей России и всей бескровной революции немецкому Вильгельму. «Ленинцы» стало ругательным словом в лагере. Приезжающим в лагерь больным внушалось, что, если бы не большевики, так дела в России были бы блестящи. И так как положение русских пленных было самое безотрадное, то достаточно было связать большевиков-ленинцев с Вильгельмом, чтобы на-время отравить их самосознание.
Между тем, с от’ездом Ленина и Зиновьева из Швейцарии мы уже оттуда не получали абсолютно никакой литературы. Перестали высылать литературу и эсеры. Виктор Чернов распростился с пленными в последнем номере «На Чужбине» и сообщил, что отправляется в Россию, где его ожидают «великие дела». Таким образом, мы уже не получали из-за границы абсолютно никакой литературы. Приходилось довольствоваться исключительно сведениями из немецких источников, и эти сведения, конечно, далеки были от об’ективности. К нашему счастью, мы в лагере имели право выписывать немецкие газеты, за исключением «Vorwärts», которого нам не разрешалось получать, и мы его доставали нелегально через соц.-дем. немецкого солдата. С немецкими рабочими в лагере мы никакой связи не имели и не могли иметь. Об их настроениях нам повествовали приезжающие с работ товарищи, но никто из них не видал более левого издания, чем «Vorwärts». Пытались-было раздобыть газету независимых социал-демократов «Leipziger-Volkszeitung», но никто из немецких часовых и работающих в лагере цивильных не соглашался нам ее доставлять, ссылаясь на то, что в Гамельне. эта газета вообще не выписывается. Из России же мы не получали ни единого, лоскутка печатной бумаги, не говоря уже о брошюрах и газетах.