Из Швейцарии начали посылать по адресу русской колонии военнопленных информационные бюллетени самого контрреволюционного направления. Это была первая русская белогвардейская литература за границей, имеющая своей целью подготовку общественного мнения Западной Европы против Советской России. Лагерная цензура без всяких промедлений постаралась распространить в лагере ростки будущей белогвардейщины…
Лагерная комендатура, в лице русского цензурного отделения, снова занялась делами русских военнопленных. В конце апреля в библиотеку явился известный Либе и приступил к из’ятию из библиотеки всей литературы большевистского направления. Как это ни странно, «просвещенный» цензор имел весьма слабое представление о большевистской литературе, и нам не представило большой трудности его надуть: вместо с.-д. (большевиков) литературы (библиотека рассматривалась по каталогу) в его распоряжение передали пришедшие в негодность от чтения брошюры, журнальчик «На Чужбине» и эсеровскую литературу вообще. Усердному цензору мы сами помогали завязывать эсеровскую литературу, отнести в его кабинет, где запечатали сургучом. С тех пор большевистская литература в лагерной библиотеке не числилась. Само собой разумеется, что при выдаче книг читателям мы продолжали распространять большевистские брошюры попрежнему.
Но на этом дело не кончилось. В лагере началась травля большевиков и со стороны немецкого лагерного начальства. Всех большевистских лидеров послали на самые тяжелые работы; наша организация фактически была разгромлена; в лагере остались отдельные лица — большевики, проживающие на правах больных.
Со мной стряслась неприятная история, которая для меня имела не совсем хорошие последствия.
В одном из брауншвейгских госпиталей, как переводчик-санитар, работал мой друг и товарищ по партии тов. Гофман. Как-то через одного хорошего немецкого солдата он ухитрился переслать мне письмо, в котором просил меня сообщить о положении дел в России, предупредив, что письма ему можно адресовать на имя немецкого санитара и бросить просто в ящик.
Под впечатлением немецкой карательной политики в Прибалтике, где было разгромлено много знакомых нам большевистских организаций, а в Вольмаре повешено на площади два знакомых нам с Гофманом брата-большевика, я написал острое письмо, освещающее контр-революционную роль германского империализма в Советской России, в частности в Латвии. Письмо одним из пленных, работающих в городе, было брошено в почтовый ящик.
Понятно, с моей стороны это была непростительная оплошность. Письмо было перехвачено на почте, послано в Берлин для перевода с латышского на немецкий и переслано обратно в Гамельнскую лагерную комендатуру, где по почерку узнали, что письмо мое (мой почерк, как работника в библиотеке, был известен в комендатуре). Меня, грешного, вызвали к коменданту лагеря, который набросился на меня, как бешеная собака, долго грозил кулаками, топал ногами, орал, прежде чем я понял, в чем дело.
К счастью для меня, я уже третий месяц регулярно посещал околоток, как больной туберкулезом, и приказ о моей отправке в шахты остался невыполненным. Но пять суток строгого ареста мне все же пришлось за свою оплошность отсидеть.
После случая с письмом я немедленно был отстранен от работы в библиотеке, но, как больной туберкулезом, до поры до времени оставался в лагере.
Весной 1918 г.
Весной 1918 года Германия напоминала кладбище. Приезжающие с работ пленные рассказывали самые чудовищные вещи про голод в городах и отчаянное настроение, которое царило повсюду. И то же самое мы чувствовали и в лагере, где голодали в полном смысле этого слова не только мы, русские военнопленные, но и немецкие солдаты, несшие в лагере караульную службу. Французы в своем жестоком смехе были правы, когда хвастались, что они за бисквит или кусочек мыла могут купить не только любую немецкую женщину, но и всякого немецкого патриота.
Немцам не чужды были уже и пораженческие настроения. Никто уже не верил в победу германского оружия, — по крайней мере, таких в лагере не было. Не верили и в благополучный исход войны. Все ждали чего-то страшного. Это уже было не что иное, как отчаяние.