На работах попрежнему жилось очень плохо. От голода русские военнопленные приходили в отчаяние и не верили ни во что.
Однако, при всем этом уже не было той враждебной заостренности во взаимоотношениях, какая наблюдалась в 1915 году. На работах пленные уживались с немецкими рабочими как нельзя лучше. Другими стали и караульные. Это пришлось испытать мне самому в дни ареста. Происшедшие перемены подтверждали все товарищи, прибывающие с работ в лагерь по болезни.
В широких народных массах Германии росло недовольство кайзеровской политикой. В патриотической скале немецкого бюргерства и крестьянства стали появляться трещины, которые изо дня в день ширились и углублялись.
Русские пленные в массе своей ждали исключительно одного — возвращения в Россию. Измученные, изнуренные, — а таких было огромное большинство, — они почти перестали интересоваться политикой. Несколько сгладились враждебные настроения и в лагере. С наступлением весны лагерь снова опустел; на этот раз в лагере из русских остались исключительно больные. Перестала функционировать для русских военнопленных и лагерная почта, так как с ноября 1917 г. никаких писем и посылок из России не поступало. Прекратил свою деятельность и русский Красный Крест; его «склады» пустовали с Февральской революции, и ему нечего было распределять.
Все здоровые русские пленные были разосланы на работы. В лагере стало тихо. Шумно было только в околотке, где толпились больные, и то по утрам. Днем же больные бродили, как тени, по лагерю, глядели безумными глазами на зеленеющие буковые леса и извивающийся серебряной струей Везер…
Более сильные из больных могли провожать умерших в больнице товарищей на кладбище, но так как ходить на кладбище было утомительно, то большинство предпочитало лежать и греться на солнышке.
Возвращение
По лагерю ползли слухи. Где-то там, в комендатуре, предполагалось отправить в Россию больных и инвалидов. Это произвело в лагере настоящий переполох.
Слухи оправдались. В один из весенних дней в приемные покои собрали всех больных русских военнопленных. Явился старший врач и стал производить осмотр. Инвалиды и наиболее серьезные больные, главным образом, туберкулезные, были выделены и занесены в особый список. Через несколько дней в больнице была назначена особая комиссия, которая проверила еще раз намеченных к обмену больных. Я, как больной туберкулезом, прошел и через старшего врача, и через комиссию, но, к величайшему удивлению всех, в том числе и медицинского персонала, был вычеркнут из списка отправляемых. При пересмотре и утверждении списка отправляемых, видно, комендант руководствовался и некоторыми «политическими соображениями».
Мне не оставалось ничего другого, как протестовать. На другой день я написал полное протеста заявление полномочному представителю Советской России в Берлине товарищу Иоффе; это заявление передал генералу лагеря с просьбой передать по принадлежности. Заявление, понятно, не попало в руки тов. Иоффе. По личному распоряжению генерала, я был переосвидетельствован особой врачебной комиссией и включен безоговорочно в список отправляемых.
К отправке нас было намечено несколько сот человек. Наш от’езд в Россию был настоящим событием в лагере.
Перед отправлением на вокзал в лагере нас выстроили, обыскали, отобрали все писанное, фотографии и т. п.
Было раннее весеннее утро, когда мы, обвешенные со всех сторон котомками и узелками, медленно продвигались по сонным улицам города на вокзал. Позади нас оставалось 3½ года ужасного плена, — впереди нас ожидала новая свободная большевистская Россия. Каждый из нас жил мыслью о будущем, и никто не думал о прошлом, о своей болезни.
Когда тронулся поезд и через открытые окна хлынули струи свежего майского утра, из груди вырвался вздох облегчения; теперь мы верили, что, действительно, едем в Россию.
Мимо нас летели деревни с красными крышами, зеленеющие леса, холмы, и казалось, что вот-вот мы уже будем в России, между тем, под’езжали только к Ганноверу.
В Ганновере к нам присоединили еще несколько сот больных и инвалидов и целым эшелоном отправили через Берлин и Кенигсберг в Двинск.
На всех станциях, где только останавливался наш эшелон, группами попадались русские военнопленные, работающие на станциях и поблизости. Они со слезами провожали нас, — ведь, нас везли в Россию…
Кое-где недалеко от линий железной дороги были видны окруженные проволочной стеной бараки, — это были нам всем хорошо знакомые лагери военнопленных.
Когда мы проезжали оккупированные места, казалось, что поезд мчится по какой-то мертвой долине. Разрушенные станции, сожженные деревни с торчащими трубами, — все это на каждом шагу напоминало недавнее прошлое. На станциях, где останавливался наш эшелон, видны были исключительно одни немецкие солдаты.