1 октября, среда. В Ленинграде произошло третье снижение продовольственных норм по карточкам. Рабочие и ИТР стали получать на день по 400 граммов хлеба, служащие, иждивенцы и дети до 12 лет по 200 граммов хлеба.
Во второй половине сентября фашистская авиация начала массированные воздушные налеты на Кронштадт.
8 ноября, суббота. Произошло первое сокращение продовольственных норм для войск Ленинградского фронта. Для войск первой линии норма хлеба уменьшилась с 800 до 600 граммов в день, для тыловых частей — с 600 до 400 граммов.
13 ноября, четверг. В Ленинграде объявлено о новом, четвертом по счету, снижении норм продовольствия: трудящиеся города стали получать по рабочей карточке 300 граммов, по остальным карточкам — 150 граммов хлеба.
20 ноября, четверг. В Ленинграде произведено последнее, пятое, снижение продовольственных норм. Кроме 250 граммов хлеба на рабочую карточку и 125 граммов на служащую, детскую и иждивенческую, никаких продуктов ленинградцы не получали.
С этого дня в Ленинграде наступил голод.
По требованию солдат и моряков, в том числе с подлодки Маринеско, произошло снижение норм и для войск. Войска передних линий стали получать 500 граммов хлеба, остальные — по 300 граммов в день.
В первый год блокады зима в Ленинграде установилась по-особенному лютой: с пронизывающими ветрами, сухими ледяными метелями. В середине зимы Маринеско вызвали в штаб флота. Пробыв там не больше часа, он вышел из здания и, увязая в сугробах, побрел к мосту Лейтенанта Шмидта. Тут стал ждать грузовую машину, шофер которой, пока он был в штабе, получал на складе байковое теплое белье для моряков дивизиона подводных лодок. Отворачиваясь от колючего ветра, Маринеско почти не видел дороги. Серые сумерки ложились на блокадный город. Справа и слева на берегах Невы лежал он с пустыми глазницами окон, без единого дымка и огонька. Казалось, город умер и его костенеющее тело постепенно заносит снегом. Маринеско шел вперед, плечом раздвигая плотный ветер. Почти у самого моста споткнулся и упал лицом в снег. Встал. Он бы и не оглянулся, если бы сугроб не пошевелился. Маринеско ступил шаг назад и, нагнувшись, разгреб снег. Под ним лежал мальчик. И то, что он пошевелился, означало, что мальчик еще жив. Маринеско, став на колени, поднял мальчонку и, прижимая к себе, понес к мосту.
Водитель ждал командира в условленном месте и, увидев его с ношей на руках, побежал навстречу. Вдвоем они усадили «находку» в кабину, и Маринеско, расстегнув меховую куртку, укрыл мальчика.
Больше двух недель подводники опасались, что мальчик вот-вот умрет. Но постепенно жизнь возвращалась к нему. К апрелю он заметно окреп, свободно ходил и даже старался помогать в очистке пирсов от снега. Звали мальчика Мишей. Подводники привязались к нему, да и для Миши не было никого родней на всем белом свете.
Штурман Николай Яковлевич Редкобородовый уже дважды разговаривал с Маринеско о судьбе Миши, но разговор всякий раз кончался тем, что Маринеско спрашивал:
— Где должен быть юнга во время похода?
— На корабле, — отвечал Редкобородовый.
— И ты предлагаешь, чтобы и юнга ходил с нами по минным полям? Зачем, скажи, тогда стоило его выхаживать?
Николай Яковлевич соглашался. Но проходила неделя, и он снова обращался от имени экипажа зачислить Мишу юнгой на подводную лодку.
Так бы и кончилось это ничем, если бы 19 апреля 1942 года Маринеско не стал командиром подводной лодки С-13. Кстати, в английском флоте не существует числа 13. Есть десять, есть двенадцать, есть четырнадцать, а вот тринадцати нет. Нет, и все. А тут корабль, да еще подводный, да еще с номером тринадцать!
— Счастливое число, — глубокомысленно подумав, сказал кок. — Я вот у матери тринадцатый…
— И невыносимо веселый! — вставил акустик Рашевский.
В кубрике засмеялись.
— Зубоскалы, — хмуро изрек кок и обратил свое внимание на Мишу. — Не слушай их. Пустые люди. — Кок, обняв мальца за острые плечи, повел за собой. Он сам установил норму для Миши: через два часа хоть отвар с картошки, хоть корочку. «Много разом нельзя, а понемножку много раз можно, — вывел кок собственную формулу. — Еда для него, — часто повторял кок, — это лечение, а не обжорство, как у Рашевского».
Слушая кока, больше всех смеялся Рашевский. 500 граммов хлеба на день и два раза каша — действительно обжорство.
Вечером Маринеско вызвал боцмана и, решив с ним все вопросы на завтра, сказал:
— Ну боцман, спайки, драйки, мушкеля, шлюпки, тросы, шкентеля, ставь Мишку на довольствие. Оденьте парня по форме, чтобы смотрелся бравым моряком, а не одесским «жоржиком».