— Пей, иначе не дойдешь. А жить всем хочется!
Она, наверное, поняла, что если с пути выбьется из сил, то я вынужден буду пристрелить ее. Поэтому взяла кружку, по-детски сложив трубочкой губы, подула на нее и медленно выпила.
Дрова в печке прогорели, угли подернулись серой пленкой золы. Я согрелся, после еды у меня поднялось настроение. В молодом здоровом теле быстро проходила усталость.
— Как тебя звать?
Она упрямо молчала.
— Ну, ну, — снисходительно сказал я, — сейчас мы это узнаем…
Я вынул из кармана небольшую книжечку и прочитал вслух: «Иванова Антонина Макаровна… Член Ленинского комсомола…»
— Антонина, женщина должна знать свое: кирхен, киндер, кюхе… — назидательно сказал я. — Понимаешь? Церковь, дети, кухня. А не комсомол… Коммунистов мы вообще расстреливаем! Вступить в комсомол, наверное, велели? А зачем ты взялась за оружие? Тебя заставили, да?
Она дерзко ответила:
— Я добровольно пошла защищать Родину! Для всех нас, а комсомольцев — тем более это священный долг!
— Вам уже нечего защищать, фроляйн! Немецкие войска под Москвой. Ленинград в кольце блокады.
— И все-таки мы победим! Наше дело правое!
Я усмехнулся, но утверждающе кивнул. В офицерской школе нас учили, что надо считаться с психологическим фактором: человек, защищающий свою страну, становится храбрее, опаснее. Но это чувство можно подавить более сильным — страхом смерти. Желание жить заставляет людей пойти на все.
Она метнула на меня дикий взгляд и закусила губу. А я улыбнулся своей неотразимой для женщин, как мне говорили друзья, улыбкой и сказал:
— Мне нравится твоя прямота. До сих пор девушки лишь любили меня. Ты первая, кто ненавидит… Но… между любовью и ненавистью — один шаг! Ты любила кого-нибудь? Может, этого… длинного, который заслонил тебя?
И по тому, как у нее мелко задрожала нижняя губа, я понял, что угадал. «А она совсем еще ребенок», — подумал я, довольный своим психологическим опытом. И, не то жалеючи, не то играючи, неожиданно для себя, предложил:
— Хочешь, я полюблю тебя? Тебе будет со мной хорошо…
— Нет! Нет! — Она вся сжалась на своих нарах.
Я рассеянно посмотрел в печку — за разговорами не заметил, как прогорели даже угли, — встал, задвинул вьюшку. Потом поднял с пола автомат, подошел к окну, подышал на наледь и прильнул к оттаявшему кружку: косые струйки поземки уже надежно замели лыжню.
Успокоенный, я вернулся к печке, сел на пол, положил рядом оружие и прислонился к теплым около дверцы кирпичам. Покосившись, увидел, что пленная бочком прилегла на досках.
«Надо и мне поспать, — решил я. — Часа через три можно будет уходить. К темноте как раз доберемся до линии фронта!»
И задремал. Но сквозь сон все же слышал, как девушка долго вздыхала, шмыгала носом, должно быть, плакала. Но не встала: я тотчас бы уловил скрип шатких половиц. Наверное, она понимала, что ей не уйти незаметно…
Проснулся я внезапно от тишины. Посмотрел на нары: девушка лежала, подложив ладошку под щеку, — сон, видимо, сморил ее. Грудь вздымалась ровно, лицо — чистое, здорового цвета, на тугих щеках даже румянец выступил.
Нет, девушка явно была недурна! Я по-мужски чувствовал ее чистоту, нежность и беззащитность. Именно это привлекало, возбуждало. Меня охватило неодолимое влечение. Ведь я мог сделать с ней все, даже убить! Во все времена, тогда понималось мне, с пленными женщинами поступали как вздумается.
Но насилия я не хотел. Пусть она сама обнимет меня. Я ведь был недурен собой, офицер… Мне хотелось потом рассказать друзьям об этом необыкновенном романе с русской в глухом вражеском лесу, и они, конечно, подивились бы моей смелости. К тому же не сегодня, так завтра или меня, или ее могли убить. Зачем же терять то, что шло в руки?
Я снял с себя кожаную меховую шапку с козырьком, пригладил кудри, тихо, на носках, подошел к нарам, нагнулся над девушкой и припал губами к ее полураскрытым во сне губам.
Она тотчас проснулась.
— Не надо! — закричала испуганно. — Лучше убей!
— Могу, — зло сказал я. — А могу и отпустить, если будешь благоразумной!
В этот миг до моего слуха донесся подозрительный шорох за стеной. Я оставил девушку, шагнул к печке и поднял с пола оружие. Осторожно, сбоку, подошел к окну. Постоял, прислушался. Но за стеной был слышен лишь шум ветра.
Я снова подышал на стекло, посмотрел в глазок и все понял: на крыльце лежала свежая куча снега. Это рухнул от тепла и ветра снеговой подол, свисавший с крыши! На поляне около дома все так же гуляла метель, ломая и засыпая снегом темные елочки-подростки…