Значит, мышь «сообразила», как ей нужно поступить. Но так ли это?
Попробуем повторить опыт: вторая, третья, четвертая и пятая мышь сделали то же самое, что и первая. Но вот пойман здоровый старый самец. Я надеваю на него широкий пояс из мягкой материи и привязываю нитку не за хвост мыши, а за пояс.
Мышь сидит на привязи и не откусывает нитку час, другой, целые сутки.
Неужели этот самец глупей других мышей?
Вообще нет ни «глупых», ни «умных» мышей. Мышь, привязанная ниткой за хвост, перекусывает ее не потому, что думает таким способом освободиться. Нет, все дело в том, что тонкая нитка, врезаясь в тело, причиняет боль и мышка начинает отгрызаться от «врага».
Но нитка, привязанная к пояску, не беспокоит мышь, и зверек долго сидит на привязи.
* * *
Если где-нибудь в темном переулке на человека нападут грабители, он начинает звать на помощь как можно громче. Это понятно и целесообразно. Но попробуем схватить за хвост мышь, уже наполовину забравшуюся в нору, и вытащить ее за задние ноги, — хвост может оторваться. Болтаясь над полом, она будет молчать.
Я ловил крошечных мышек, вылезавших из-под пола впервые в жизни. У себя дома они были ужасными пискушами. Стоило спустить под пол корку хлеба — их визгливый писк продолжался целый час.
Но эти маленькие пискуши, поднятые над полом, молчат, что бы вы с ними ни делали. Молчать выгодней — писк может раззадорить четвероногих врагов.
На своем горьком опыте научиться этому малыши не могли. Это свойство передалось им по наследству. Мыши поступают так инстинктивно, подобно тому, как молодая птица вьет первое в своей жизни гнездо не хуже старой, опытной птицы. Мышь не делает разницы между человеком и кошкой. Она молчит, чтобы не разжечь больше вашего аппетита.
Предупредить друзей об опасности можно и без крика, молча.
У входа в норку попалась в ловушку мышь. Когда я вытаскивал ее из ловушки, она с перепугу испачкала мочей пол и предательский кусочек сала. После этого другие мыши стали обходить этот участок пола и не трогали сала, хотя теперь взять его было совсем неопасно. Только через два дня они унесли сало. Вероятно, запах исчез. По-видимому, моча испуганных мышей обладает особым запахом. Все это совершается бессознательно и всегда одинаково независимо от того, с каким врагом приходится мыши иметь дело.
Все это наблюдения за жизнью мышей на свободе.
Эти небольшие опыты и наблюдения показывают, что все идет гладко, пока мышь действует в обычных для нее условиях.
Но небольшое вмешательство человека, и изменение обычных условий приводит зверька в полное замешательство. Разум мыши настолько мал, что не может дать нового решения. Мышь поступает по-прежнему, по-обычному, хотя при изменившихся условиях ее поведение становится явно нелепым.
Синицы у кормушек
В. Долгошов.
Рис. А. Елисеевнина
Одну зиму из-за болезни мне пришлось долго лежать в постели. На воздух я выходил только полежать в саду, на кровати. Вот я и решил заняться наблюдением птиц, которые подкармливались в устроенной мною птичьей кормушке. Так как кормушка от кровати была довольно далеко, то я стал ставить корм в 11/2—2 метрах от себя в небольшом глиняном цветочном поддоннике, прямо на снег.
Первые дни синицы слетались с опаской за кормом. Но я лежал неподвижно, и вскоре они привыкли и стали брать корм. День ото дня я передвигал корм все ближе к кровати и однажды поставил поддонник прямо себе на ноги, покрытые одеялом. Чтобы лучше привлечь синиц, я насыпал самый лакомый для них корм: коноплю, подсолнечник и сыр.
Минут пять ни одна синица не решалась взять корм. Птички перелетали над кроватью, порхали над поддонником, а сесть боялись. Но вот одна, наиболее смелая, почти на лету схватила семечко подсолнуха и улетела с ним на ветку вишни. Вскоре начали одна за другой брать корм и другие синицы.
Через несколько дней синицы стали садиться на одеяло. Если корм был мягкий, то нередко они здесь его и с’едали. Но с твердым кормом (семена) они спешили на ветки ближайших деревьев: на мягком одеяле трудно расклевывать семена было.
Постепенно я стал передвигать корм ближе к лицу и вот уже дошел до рук. Синицы стали садиться на рукава шубы, на меховую шапку. А одна синица села даже на нос. Пришлось согнать.
Однако, уже через несколько минут эта же синица вновь прилетела за кормом.
При желании можно было бы легко поймать не одну синицу. Нужно было только быстро, от хвоста, схватить севшую на поддонник синицу или, еще проще, сжать пальцы, когда птичка опускалась на них. Но я этого не делал, опасаясь отпугнуть птичек.
Наблюдая синиц вплотную, я подметил, что многие из них разнятся в окраске, повадках, крике. Так, одна синица была куцая. Она где-то потеряла свой хвост, и ее легко было отличить даже издали. У другой синицы черный галстучек на груди был не сплошной, а перекошен узкой желтой полоской, хорошо заметной вблизи. У третьей на желтом фоне груди, неподалеку от черного галстука, было обособленное небольшое черное пятнышко.
Некоторых синиц, чтобы легче было отличать их друг от друга, я метил сам. Пойманной в ящик-ловушку птичке я чернилами (красными или фиолетовыми) ставил пятно на грудке или окрашивал белые щечки. Такая окраска, если не было оттепели, держалась по месяцу и дольше.
Любопытно было смотреть, как синицы с тревожными криками разлетались от своей подруги с намалеванными красными щечками. Впрочем, уже через несколько дней к ней относились, почти как обычно.
Эти отличия позволили мне установить у синиц некоторые постоянные привычки. Так, большинство их изо дня в день расклевывало корм на постоянных местах, на одной и той же излюбленной веточке вишни или на кусте смородины. Случайно севших здесь других синиц они сгоняли.
Кроме больших синиц, на кормушку прилетали изредка и другие синицы — гайки, московки, лазоревки. Долгохвостые синицы хотя в саду и бывали, но держались только на вершинах высоких деревьев и к кормушке не спускались.
Я подсмотрел повадки больших синиц-пухляков во время еды. Большие синицы никогда не брали за один раз более одного семечка конопли, а гайки набирали в рот по три и четыре семечка, затем прятали их в щелки под кору деревьев. Но эти запасы они нередко, повидимому, забывали.
Коноплю гайки ели так же, как и большие синицы: садились на тонкую горизонтальную веточку и, зажав семечко между пальцами ног, проклевывали в семечке отверстие и через него добывали мякоть.
Совсем иначе ели корм снегири. Они ели всегда тут же, сидя на краю поддонника. Коноплю и подсолнух вместе с шелухой брали в рот целиком и потом краями клюва и при помощи языка раздробляли их. Хлеб и сыр снегири почти не ели.
Большие синицы очень любили клевать кости. Я подвешивал кости на веревочке, и синицы, нередко повиснув вниз головой, старательно выклевывали остатки мяса или мозга. Если кость была большая, то на нее садились две-три синицы. Обычно они ссорились и гонялись одна за другой.
Я заметил, что синица, гонявшая всех своих товарок сегодня, сохраняла свое превосходство над ними и в следующие дни. Но иногда ей давали отпор, и первенство переходило к другой синице. Но не надолго. Уже через несколько минут взбунтовавшаяся синица снова подчинялась первой.
Ссоры у синиц возникали больше всего из-за корма. И не только между собой они ссорились, но и с птицами других пород.
Снегирь, усевшись у корма, не подпускал к нему ни своих товарищей, снегирей, ни синиц. Он угрожающе прыгал в сторону врага, вытягивал шею и «жукал» — шипел. Синицы обычно уступали, хотя другой раз и успевали схватить какое-нибудь зернышко.
У больших синиц, как правило, главенствовали самчики, а у снегирей — самочки. Но один раз я видел, как снегирь уступил большой синице. Он, как обычно, пугнул синицу в сторону, но синица, хотя сначала и отпрыгнула, вдруг раскрыла рот и зашипела на снегиря. Несколько секунд нельзя было решить, чья возьмет. Но вот синица угрожающе, наклонилась вперед, к снегирю, и он, не выдержав напора, отступил.