Цитируется и критикуется моя заметка о городах т. Лавинского; отбрасывается начало абзаца и его конец; в результате получается, будто, по моему, проект Лавинского социально-бессмысленен, так как «буквальная реализация немыслима ни при нынешнем, ни при каком угодно состоянии техники».
Автор умолчал маленькую вещь: я утверждал, что проект Лавинского надо рассматривать лишь как техническую утопию, которая в настоящее время прогрессивна и потому общественно-целесообразна.
Мало того: мне приписывается мысль, будто проект Лавинского есть «наивысший реалистический способ выражения действительности». Вся беда, однако, в том, что я нигде ничего подобного не говорил и говорить не мог.
Еще любопытнее полемика с другой моей статьей о рече-творчестве:
«Мы, марксисты, всегда думаем, что слово и язык есть продукт общественного развития. Дело обстоит, оказывается, значительно проще. В любой момент можно выдумать: „барчумба, взгам, агирр, взюк“. Быстро, „понятно“ всем и каждому».
Я попросил бы самым настойчивым образом указать, где сказано о «понятном» использовании зауми. Я попросил бы автора сознаться, что в статье сказано как раз обратное, что В. Полянский допустил, нежно выражаясь, изменение излагаемых мыслей. Центром статьи была идея, что стихийное развитие языка должно смениться сознательно-планомерным и что экспериментирование «заумников» важно только в этом смысле. Почему Вы это скрыли? Как называется такое отношение к читателю?
Наконец, главный упрек «Лефу» заключается в следующем: «твердого социологического определения там нет».
Почему Вы не добавили, что в настоящее время марксизм вообще не имеет еще своей теории исскуств, что «твердого социологического определения» нет нигде, что Фриче, Коган, Плеханов, Луначарский, Богданов, Гаузенштейн, Переверзев, Чужак полемизирующий с Вами и др., расходятся друг с другом. Почему Вы не указали, что все же «Леф» – единственный или почти единственный журнал, где ищутся методы марксистского искусствознания.
Вышеприведенный способ полемики является одновременным результатом: 1) предвзятой враждебности, 2) вкусового, оценочно-потребительного подхода к искусству, 3) полного нежелания серьезно отнестись к делу, 4) незнания того об'екта, о котором идет речь.
Что предвзятость была, видно по первому абзацу статьи, уже цитированному мною.
Теперь – о вкусовой оценке. Вместо того, чтобы отвлечься от собственных эстетических вкусов, от эмоционального подхода к разбираемому течению в искусстве и его формам, автор все время аргументирует так: «безобразие», «мерзость», «кривляние» и т. д.
Для того, чтобы доказать бессмысленность футуризма, автор пишет: «Но что вместо Пушкина, Чехова, Короленко и других, в погоне за раздачей „пощечин общественному мнению“ дают футуристы. Читаем: „Згара-амба… и т. д…“»
Я был уверен, что вслед за цитатой из Каменского последует ее разбор, ее хотя-бы элементарный лингво-формальный, а затем социологический анализ. Ничуть ни бывало. Автор сразу же переходит к совершенно другому вопросу, считая «мерзость», прошумевшей благодаря Сосновскому «Згара-амбы», самоочевидной. Автор даже не попробовал спросить, какие цели преследовал поэт написавший «згара-амбу», в чем заключался для самого поэта жизненный смысл такого творчества, почему создатель «Стеньки-Разина» отдал такое количество фонологическим построениям. На все это у Полянского есть один ответ, основанный исключительно на субъективном восприятии: «„кривляние“, обезьяньи ужимки». Сознайтесь, что такие ответы не имеют ничего общего не только с марксизмом, но и с примитивной добросовестностью.
В. Полянский «не признает», «не понимает», и кончено. Но спрашивается, какова квалификация критики, которая не понимает того, о чем она пишет, – не бьет ли она по самой себе.
Я предлагаю В. Полянскому дать ответ следующего характера:
1) Анализ приведенного отрывка,
2) Его лингвистическая характеристика,
3) Его поэтическая характеристика,
4) Его функция,
5) Его исторические корни в литературе.
Судить о вещах может только тот, кто их понимает и знает. Однако В. Полянский отписывается голыми фразами. По поводу лефовской точки зрения на одну из задач поэзии, он пишет: «Она исходит из совершенно неверного представления, что поэзия всегда была ничем иным, как экспериментальной лабораторией речетворчества». И добавляет: «Это они называют самым настоящим марксизмом». Так как критикуемая формулировка принадлежит мне, то я предлагаю критику в печати доказать научным анализом, что формулировка эта – «совершенно неверная», т. е. что поэзия лабораторией речетворчества не является. В противном случае придется констатировать наличие демагогии вместо критики.