Дмитрий Колейчик
Восхождение к пауку
Я проснулся утром и понял, что опутан паутиной с ног до головы. Как туго спелёнатый младенец, вишу в центре паучьего «гамака» посреди комнаты. В углу сидит он! Чудовищных размеров, мохнатый, чёрный… о восьми лапах и глазах, — и смотрит на меня — жадно, плотоядно, не двигаясь.
С детства я не любил пауков, и тем хуже моё нынешнее положение. Что же мне теперь делать? Я не могу пошевелиться, даже чуть шевельнуть пальцем не могу! Мышцы околели, по телу озноб — загустевшая кровь, как повидло, лениво катится по венам и не греет. Мозг задыхается. Странно, что я в сознании, но уповаю, что это ненадолго…
Моя арахнофобия с возрастом поутихла, а ребёнком я мог и заорать, если вдруг откуда-то сверху опуститься на плечо это восьмилапое, шевелящееся… чудовище!
Знаете, как они это делают? Неожиданно и быстро!
Могут часами, сутками сидеть недвижимы на потолке в одной точке, словно мёртвые… Смотреть на них неприятно, но всё-таки — сидит себе и сидит, уже как будто всегда там сидит, и вроде привыкаешь — ну и чёрт с ним… А потом — раз! — и прямо тебе на плечо! …или перед лицом опускается с потолка и смотрит на тебя… Ну что ему надо? Ну зачем он это сделал? Ведь не съесть он тебя собирается! Он же маленький… Смотри, какой! А ты большой… Ну чего ты кричишь? Сейчас, сейчас! Уберу его, не плачь, не плачь… Вот, смотри: раз — и нету! (И мать хватает его худой дряблой рукой, когда он карабкается по своей невидимой паутине наверх — обратно на потолок.) Вот, видишь? Я отнесу его на кухню и выброшу в окно, — говорит мать.
— Смой его в унитаз, смой его в унитаз! Пусть он сдохнет, пусть он сдохнет! А то он вернётся! — кричу я матери.
Но она не будет убивать паука, я знаю. Она никогда не убивает ничего живого. Даже самое ничтожное насекомое — назойливую мушку, которой и не разглядеть — просто точка, мешающаяся перед глазами — хлоп в ладоши, казалось бы, и всё, — и то она отгоняет, отмахивается, но не убивает…
Пылинки, как феи, танцуют в солнечных лучах и беззаботно садятся на паутинку. Свет резкий — широкими лентами — сквозь неплотно пригнанные доски заколоченного окна. Паутинка приближается и вырастает в лохматые тенёта — они опутали всю комнату. Паук засел в самом тёмном углу, куда солнечные ленты не попадают. Я его вижу краем глаза, но больше чувствую нутром его присутствие — тяжесть его туши, какая она огромная, и… его желание.
Обморок был коротким, и кошмар продолжается. А жаль! Глубокий беспробудный обморок до самого конца — это, возможно, лучшее для меня в такой ситуации.
Эх, мама, мама! Что бы ты сказала сейчас, глядя на эту тушу в углу?! Его короткие отростки спереди головогруди, хелицеры, чуть подрагивают, он хочет жрать, и ему не терпится приступить. Меня от этого вида тошнит — тяжёлый гладкий шар в животе. Но спазмы так сдавили глотку, что я и дышу еле-еле…
А они, к слову, возвращались! Пауки, которых мать не хотела убивать. И мстили мне — опять и опять пугая до смерти. Мстили за то, что я поднял крик, и из-за меня их вышвырнули с насиженного места, из уютного тёплого дома на улицу. Я был в этом уверен. Конечно, это, скорее всего, были другие пауки, а не те, которых мать выкидывала в форточку. Но я этого не понимал. И вообще, все пауки похожи. Мы же их не различаем, понимаешь, понимаешь? Вот, смотри, этот же крупнее, чем тот, которого я выбрасывала последний раз… Убей, убей его!.. Хорошо, хорошо, я выброшу его в форточку… Нет, мама, нет! Он вернётся!
— Ну что ты паникуешь? — говорю я сам себе, подхожу и глажу себя маленького по голове, — такой уже большой — сам себе старший брат… Откуда этот «старший брат»? Откуда я взялся такой большой и взрослый, как… как…
…сейчас! Сейчас я такой большой и взрослый, и такой беспомощный, хнычущий, как младенец, туго спелёнатый в клетке-кроватке. Только я не в детской кроватке с высокими перилами, прохожими на звериную клетку в зоопарке. Я в паутине гигантского паука. Таких не бывает! Но вот же он — есть! И скоро он будет есть меня!
У пауков внешнее пищеварение. Они вводят в жертву парализующий яд, который выполняет ещё и функцию желудочного сока. Под действием яда ткани жертвы начинают размягчаться и доходят до нужной кондиции. Затем паук поедает уже переварившуюся нежную плоть. Примерно так я помню из школьных уроков биологии.
Не знаю, как долго муха остаётся жива, после того как паук в неё вводит свой яд. Что она при этом чувствует, пока заживо переваривается, а потом её начинают есть? В конце концов, муха тупая, у неё нет воображения, и поэтому ей везёт. У меня же есть воображение, и — о, боже! — как оно разыгралось!