Они говорили о живом ещё человеке так, будто перед ними вдруг вырос уродливый огромный гриб, при котором можно не стесняться в выражениях. Собравшийся было сказать пару ласковых хамоватой попутчице, Иван осёкся и сжался, пытаясь занимать как можно меньше места.
Калитин вышел на ближайшей остановке и побрёл домой пешком. В нём не было ни капли злости к этой бабе, но только когда Иван увидел собственное отражение в зеркальном стекле окраинного универмага, ему стало понятно отвращение попутчиков.
Картина, как говорится, маслом. Из-под капюшона выбивается сальная чёлка, хотя последний раз он стригся практически «под ноль». Кофта висит бесформенным мешком, напоминая разношенный башмак; манжеты растянуты и неопрятно выворачивают края как допотопные репродукторы. Колени брюк вытянуты и истёрты, голенища усеяны плевками слякоти.
«Неужели так быстро опускается человек? Или во всём виновато извечное „встречают по одёжке“? Почему тогда мне самому смотреть на это отвратительно? Как коварна изменчивость, как невнимателен человеческий глаз. Голова седеет по волоску, но замечаешь обычно либо первый, либо последний. Бац, и у отца всё лицо в морщинах. Бац, и ты из вчерашнего медалиста превратился в человеческий мусор.
Как там говорили коммунисты? Бытие определяет сознание? Может быть, одежда — это и есть отображение моего бытия? И теперь оно переходит в наступление? Просачиваясь с запахом краски, сигаретной вонью, водочным перегаром, запахом прелого тела и пота в его одежду, пытается подменить меня собой?»
Всё это даже у Ивана в голове звучало неубедительно, но позволяло отвлечься, чтобы ужас, вполне материальный, связанный с перерождением его внешнего облика, не превратился в тихое сверлящее безумие, навязчивое, как жёванная несколько часов кряду жвачка.
В ларьке Калитин взял бутылку пива и, опустошив её в несколько глотков, оставил пустую тару у подъезда. Пиво было безвкусным и холодным, никакого эффекта Иван не почувствовал. В квартире он прислонился к косяку, не зная, как поступить дальше. Хотелось покончить со всем одним махом. Нужно было помыться, совершить, пусть символическое, очищение, постирать одежду, но было совершенно немыслимо оставить её без присмотра. Отвернёшься на секунду, и вот уже балахон тянет к тебе полуосязаемые лапы. Ведь не исключено, что вместе с законченностью, до которой оживающей по ночам фигуре оставалось совсем немного, она обретёт и плоть?
Решение пришло. Не успев с ним до конца согласиться, Калитин забрался под душ и отвернул краны.
Горячей воды не было. Одежда тяжелела, липла к телу, тащила его, обессиленного ночным бдением и спиртным, вниз. Иван сполз по стенке, дотянулся до бруска хозяйственного мыла, принялся ожесточённо и беспорядочно тереть им одежду и тело. Липкая матовая плёнка застывала и лопалась, животный резкий дух, исходящий от мыла, казался тошнотворно-вездесущим…
Истерев весь брусок до обмылка, Калитин понялся и дрожащими руками принялся смывать с себя хлопья бурой пены. Зубы стучали неудержимо, подушечки пальцев покрылись водяными морщинами. Иван обхватил себя, провёл руками по одежде, пытаясь выгнать скопившуюся в ней воду — всё было тщетно. «Чёрт с ним!» — выдохнул он наконец и прошлёпал, оставляя мокрые следы, к дивану. Снимать одежду Калитин не собирался, он не слишком верил в магические свойства хозяйственного мыла. Несмотря на крупную дрожь, бившую тело, а, может быть, и благодаря ей, провалиться в сон удалось быстро.
Снился Калитину лично Яков Семёныч — начальник производственной линии, который распекал печатника за сегодняшний прогул. В начальственном кабинете у окна почему-то стояла кроватка, с которой укоризненно смотрел на брата Васька. Это было неприятно, но терпимо. Иван неуклюже извинился и, только собравшись уходить, понял, что он абсолютно гол. Ужас вырвался из груди криком и мгновенно заполнил всю комнату. Дело было, конечно же, не в стыде — он отчётливо осознавал, что одежда вырвалась на свободу.
Когда Калитин испуганно подскочил на кровати, не успев ещё толком открыть глаза, на лоб ему легла, придавливая к подушке, мягкая тёплая ладонь. Такое материнское, исключительно женское движение. Маринка. И на секунду вернулось успокоение. Мир показался почти сносным.
Пока Иван не понял, что под одеялом — не своим худым и мокрым, а под пуховым, Маринкиным — он абсолютно гол.
Зарёванная, слегка пьяная Маринка, не могла взять в толк, в чём именно она виновата.