В приемной одной из амбулаторий в США висит плакат: «Просим уважаемых пациентов не обмениваться друг с другом симптомами своих болезней. Это дезориентирует врача».
Пожилой больной, жалующийся на свои мнимые недуги различным докторам, попал на прием к врачу, только что открывшему практику. Молодой специалист опроверг все доводы о болезнях, изложенные его пациентом.
— Можете обижаться, — сказал, уходя, мнимый больной, — но ведь это наглость, когда такой молодой врач, как вы, возражает мне — старому, опытному пациенту.
Четыре поколения
Элла Черепахова
Ходит по свету такая побасенка: от кого у человека нет ни тайн, ни секретов? От следователя и от врача…
Кстати, в обеих профессиях много общего, они, если так можно выразиться, двоюродные сестры. Наука врачевать — душу ли, тело ли — наука глубоко социальная. Врач видит врага, виновника болезни, не только в злокозненности какого-нибудь вируса, но и в уродливо устроенном быте, в тяжелом, опасном труде, неумении человека (или невозможности) отдохнуть, в сотнях подробностей и деталей, из которых складывается повседневность, а иначе говоря, наша жизнь.
Самой природой своего дела врач обречен на всесторонний интерес к людям. И тем не менее разные бывают они, наши целители.
Гуманизм — мировоззрение врача. Если же примерить это определение к жестокой прозе ежедневности так называемого «обыкновенного врача», целителя из райгородка или села, так это не только мировоззрение, но и талант. Попробуй не разбазарь его, оставшись один на один с бесконечными мелочными и немелочными тяготами медицинского хозяйства и обихода! И растрачивают. Бывает… Но не о них сегодня речь.
Сегодня речь о тех, кто незаметно идет с нами бок о бок всю жизнь — с первого часа нашей земной прописки, охраняя и заслоняя от бед и горестей, которые вползают в наш дом с болезнью.
В одной деревне я видела: в избе у старой женщины рядом с иконой висел портрет знаменитого Филатова, вырезанный из журнала. И не казалось смешным, что старуха каждый вечер преклоняет колени перед наукой, вернувшей ей свет очей.
Каждый из нас, призадумавшись, может вспомнить имя или хоть лицо человека в белом халате, который однажды сделал для нас то, что, кажется, по силам только родной матери: подарил радость ощущать жизнь.
Тех, кто снят на этой фотографии — донецких целителей Матяшиных, — узнают многие и многие: вылеченные от голодных поносов еще в гражданскую, спасенные от фашистских пуль в Отечественную, возвращенные к жизни, к труду вчера и, может быть, уже сегодня.
Из ветви в ветвь, как семейное, передавались вместе с призванием к медицине от родителей к детям прекрасные традиции русской медицины: человечность, талант к самопожертвованию, мастерство и глубокий интерес к социальным проблемам времени.
На этой фотографии нет прадеда Матяшиных, фельдшера, начавшего врачевать в Донбассе. То был корень всей династии, накрепко привязавшейся к продымленному, исчерченному черными сугробами терриконов Донбассу. Нет на снимке и отца Матяшиных — Михаила Прокофьевича Матяшина, хирурга, профессора, заслуженного врача Украины: семья потеряла его семь лет назад. Он умер в шахтерском городе Макеевке, куда вернулся после войны, после военных госпиталей сначала и Карелии, потом на 2-м Украинском фронте, позже в Венгрии и Румынии, вернулся в старую свою рудничную больничку, изуродованную, испакощенную оккупантами, и началось все сначала, как раньше, — с ремонта, со стекол для окошек, с прибольничного сада. И было это для людей как первый знак мира: «Наш доктор вернулся. Все, как раньше». Вернулся с фронта, как уходил, с женой Еленой Григорьевной Черкуновой, тогда уже майором Черкуновой, военным врачом, кавалером ордена Красной Звезды…
Вот она, скорей светловолосая, чем седая, очень живая, обаятельная, можно сказать, женщина из легенды. Сейчас это известный Украине врач, награжденный орденом Ленина, почетными званиями и титулами.
А тогда, в двадцатых годах, стрелял по ней Петлюра, привезла на память осколок из-под Вахмача, куда прискакала с отрядом бойцов Котовского «на операцию», работала на тифе в госпиталях польского фронта студенткой одесского медвуза. Призвание тогда проверялось сурово, самой жизнью.
Представьте себе поезда двадцатых годов, поезда, ползущие с натугой, как подагрики; на частых остановках пассажирам приходилось рубить дрова и носить воду для паровоза. Один такой поезд повез из Одессы четыре веселых вагона: ускоренный гражданской войной выпуск одесского медвуза. Поезд останавливался на маленьких и больших станциях, и вагоны пустели, пустели: в городах и селах Украины оставались новые врачи. 11 человек доехало до тех же мест, что и Матяшины. Высадились с чемоданами книг Михаил и Елена в греческом селе Керменчик. Не просто врачи. Десант новой жизни, никогда не бывалой.
Что их ждало? Сырая, голодная больничка. Дети, страдающие голодным поносом. Дистрофики. Соски, желанные из хлеба, который не мог принять даже взрослый желудок. Свивальники… Люльки, из которых ребенка вынимали только раз в сутки. Дикие обычаи сельской старины!
Начинать пришлось с бараков для голодающих, с хождений по избам, с первых сельских клубов. Строить надо было не просто новое здравоохранение — новую власть. Строили. Оба они кончили вуз как лечебники, но время отказывалось глядеть в дипломы. Людей косила малярия, и Елена Григорьевна стала маляриологом, потом создала одну из первых на Украине детскую консультацию, с боем доставала для нее «наглядную агитацию», мебель, весы, отыскала в селе женщину, которую обучила и подготовила как санитарку, установила через нее контакт с местными… Теперь смешно вспоминать, как тогда, в те самые двадцатые, свивальники, уродующие детские кости, женщины на селе сдавали торжественно, массово — в клубах. Это был целый обряд, отречение от старого…
Потом жили в рабочем поселке Авдеевке, и муж там оперировал без отдыха, запись шла за 2–3 месяца вперед, а жена снова организовывала детские консультации и бараки для голодных, читала лекции о быте, а кроме того, училась сама. Муж бывал иногда в отъезде, и ей нужно было также научиться оперировать на случай острой необходимости. И он сам учил ее. Случаи из их сельской практики не были описаны в учебниках. Приносили детей в судорогах, начавшихся после грудного кормления матерью, погулявшей на крестинах с водкой; Женщин с кровотечением, побывавших на приеме у сельских бабок… Жизнь была заполнена натуго работой-борьбой.
А потом их бросали на эпидемии: сыпняк, брюшняк, скарлатина…
Наконец рудничная больница в Юзовке, быстро нажившая в округе славу, больница о чудным садом, оранжереей, фонтаном. В больницу часто попадали шахтеры с травмой глаз, и Михаил Прокофьевич всерьез заинтересовался офтальмологией, а страсть к ювелирным операциям, чудесно возвращающим зрение, передал впоследствии дочке Оксане, посвятившей офтальмологии всю жизнь.
Перед войной Матяшина назначили заместителем министра здравоохранения Карелин, забронировали, но как только началась война, он убедил военкома снять бронь и развернул военный госпиталь в Беломорске. Тут они с Еленой Григорьевной увидели первых раненых. Их везли и везли… Трое суток нельзя было прилечь. На четвертые, во время короткой паузы. Матяшины уснули прямо под операционным столом. Так было всю войну: кровь, сотни искалеченных людей, операции, гипсовые повязки, потом погрузка в эшелон, налет, и снова они в госпитале — уже дважды раненные…
Михаил Прокофьевич думал, что, может быть, в тяжкую годину разрушений и смерти сыну их Игнату стоит выбрать профессию созидательную — наперекор всему! Например, судостроение. Это даже романтично. Стояли тогда неподалеку от моря, а в портовом городе том, кажется, сам бог велел учиться строить корабли. Игнат поехал, посмотрел, вернулся и сказал, что нет, будет сдавать в медицинский. Только в медицинский! И поступил.
Отцу и матери пришлось в гражданскую защищать дом свой, свое право на новую, свободную жизнь, и подросший к Отечественной их сын встал рядом, взял в руки оружие. Вместе вышли за порог…