Чтоб пакости и грубости
Свои не забывать.
И вот смотрю — зарубочка,
Назавтра же — зарубочка,
Зарубочка одна,
Но если не разглядывать,
Не знать, да и не мудричать,
Почти что не видна.
А это червячоночка,
Худого червячоночка,
Невинного ни в чем, ни в чем,
Он взял и растоптал.
Случайно, не случайно ли?
Я говорю:
— Печальненько,
Все это так печально, но…
Но ты, малыш, не мучайся,
ведь ты еще так мал.
Потом — опять зарубочка,
Еще, еще зарубочка,
По глупости, запальчивости.
Считаешь — больше ста.
Зарубки вместе с мальчиком
Вдруг стали вырастать.
Потом иду — нет липоньки,
Один пенек от липоньки
Торчит еще немножечко.
И мальчик мне:
— Так влип я, блин…
Какой же я дебил!
Я этим самым ножичком…
Твоим дурацким ножичком…
А липонька все видела,
И я ее срубил.
Погода заволакивалась,
Хмурыжилась с тоской.
И я с ней вместе плакала,
Так плакала, так плакала
Над мальчиком, над липонькой,
Над участью людской.
По сердцу время кликает,
Грешочки упаковывает.
Иду сквозь годы скованные
И вижу мужичка.
То — Мальчик Мальчиковывич
Глядит на червячка,
Стоит у тонкой липоньки,
Худой цветущей липоньки,
О нас цветущей липоньки,
Которую он вырастил
У старого пенька.
Лада Пузыревская
* * * Она говорит: я выращу для него лес. А он говорит: зачем тебе этот волк?.. Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть, ему не чета. Он никак не возьмет в толк,
что сослепу просто в сказку чужую влез. Смотри, говорит: вон я-то — совсем ручной, а этот рычит недобро, как взвоет — жесть. И что с него проку? И жемчуг его — речной, и в доме — опасность, слезы и волчья шерсть. Она говорит: но росшие взаперти — мне жалость и грусть, как пленные шурави. И кто мне, такой, придумывать запретит то небо, в котором — чайки. И журавли… А он говорит: но волк-то совсем не в масть, он хищник, не знавший сказочных берегов, и что будешь делать, когда он откроет пасть, ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него? Она говорит: а я стану его любить, взъерошенным — что ни слово, то поперек, больным и усталым, и старым, и злым, любым. Но он говорит: а волк твой — тебя берег?.. Как в «верю — не верю» играют на интерес, ничейная жизнь трепещет, как чистый лист. И сколько осилишь ведь, столько и пишешь пьес, ищи свою сказку, их всяких здесь — завались. А волк все глядит и глядит в свой далекий лес. * * * И стал декабрь над городом. В лотках дымятся шашлыки, но чай — не греет. Старухи в наспех связанных платках торгуют всякой всячиною, ею они кормиться будут до весны и умирать — безропотно и просто, не выдержав безмолвной белизны… Страна в сугробах, мы ей не по росту. Ей — запрягать и снова в дальний путь, спасать Фому, не спасшего Ярему. Нам — на стекло узорчатое дуть и пульс сверять по впадинам яремным, где голову случилось приклонить, а не случилось — так обнять и плакать. Пусть шар земной за тоненькую нить не удержать, так хоть стекло залапать. Не нам стенать, что жизнь не удалась, таким не одиноким в поле чистом — здесь только снега безгранична власть и снегирей, приравненных к путчистам. Зима полгода, правила просты — верь в свет в окошке, не в огни таможен и просто чаще проверяй посты. Ползи к своим, хоть трижды обморожен.
* * * смотри, как часовой затянут пояс сибиряки живыми не сдаются. из города опять уходит поезд, они здесь никогда не остаются. и было бы нисколечко не жаль, но в далекие края из википедий они увозят, просвистев прощально, героев наших маленьких трагедий. ковчег плацкартный, междометий грозди, в багажных полках сумки и разгрузки, умеют с детства каменные гости петь на попутном, а молчать по-русски. кто — семечек купив у бабы клавы, кто — загрузившись огненной водою, они, беспечно сдвинув балаклавы, делиться станут хлебом и бедою, а то — хвалиться арсеналом скудным трофейных снов про море, эвкалипты. а ты стоишь под куполом лоскутным и тихо повторяешь — эка, влип ты. всех где-то ждут в какой-нибудь вероне, за что же втоптан в снежный мегаполис ты, белым обведенный на перроне? из города опять уходит поезд.
Ирина Ремизова