Ну вытащили его на платформу, вызвали «скорую»… А у него все лицо вспухло, как тесто, и затекло… Глаз не может открыть… Дышит, словно в горле у него — тугой ком… В общем, даже до больницы не довезли… Врачи сказали: тяжелый анафилактический шок… Уже минут через десять ничего сделать было нельзя…
Кирик ошеломлен. Вот так: вчера был человек, сегодня — нет человека. Страница жизни перезагружена, но в обновленной ее версии уже не присутствует Морковец. А ведь именно Кирик его и привлек.
— Ты сам сейчас где?
Васьваныч, вероятно, тоже ощущает свою вину, поскольку, как бы оправдываясь, сообщает, что он тоже пока в больнице: отекли ноги, правая рука — до плеча. Знаешь, как они, черти, кусают — будто тычут раскаленной иглой.
— Но у меня — ерунда. Уже хожу. Сказали, что часа через три отпустят домой…
А буквально впритык к Васьванычу звонит Ольга, дурдомерский секретарь, и доводит до сведения, что в связи с чрезвычайными обстоятельствами создается особый межведомственный комитет, который будет координировать необходимые мероприятия. Заседание комитета — сегодня в десять утра. Явка обязательна, не опаздывать, захватить с собой все имеющиеся материалы.
И сразу — отбой.
В комнату заглядывает Вероника. Она слегка растрепанная со сна.
— Что-нибудь случилось? Ты на работу идешь? Алё, ты меня слышишь, Киричек?.. Здравствуй, говорю… Что с тобой?
Голос доносится как-то очень издалека.
И до самой Вероники, если попытаться дойти, — тысяча верст.
Тысяча верст, две тысячи лет, три тысячи жизней, истраченных ни на что.
Нет, ему не дойти.
— Ты меня слышишь?
Кирик прикрывает глаза.
— У меня анафилактический шок, — отвечает он.
Петер нисколько не изменился. Можно даже сказать, что за те три года, что они не виделись, он немного помолодел. Но одновременно и посерьезнел, как будто прибавив административного веса. Понятно, что это такой имидж, необходимый чиновнику, причастному к правительственным кругам: энергия молодости и ответственность зрелого возраста, стандартный визажистский коктейль.
Он сразу же предупреждает Кирика, что у него всего сорок минут. В одиннадцать начинается пленарное заседание, где ему выступать, а до этого состоится молебен об импортозамещении: сам понимаешь, такую важную акцию я пропустить не могу. Ирония в его голосе практически незаметна, и, вероятно, услышать ее способен лишь тот, кто знает его много лет. Впрочем, демонстрируя, что он действительно нисколько не изменился, Петер рассказывает историю, как недавно по разным мелким делам летал в Якутск и присутствовал там на громадном языческом празднике: собралось на ритуальной поляне тысяч семьдесят человек. А в Якутии очень важно, к какому роду ты принадлежишь. У каждого рода на поляне своя делянка, свой родовой тотем и соответственно свой шаман. Вся поляна расчерчена по секторам. Так вот, оказывается, теперь там есть своя делянка и у «Газпрома». Представь себе такой натюрморт: вкопан столб, на нем лейбл «Газпрома», перед этим столбом, весь в ленточках, пляшет и бьет в бубен шаман, а менеджеры «Газпрома» стоят — при галстуках, руки по швам, — внимают голосу Великого Духа…
Он коротко хохотнул.
— Ладно, это я к слову. Так что у вас тут стряслось?
Слушает он с искренним интересом. А когда Кирик завершает свою довольно-таки бессвязную речь, где намешано все — и Дурдомер, и нашествие муравьев, и технические сбои в метро, и смерть Морковца, — секунд двадцать молчит, видимо структурируя содержание, а потом замечает, что это очень ценная информация.
— Нет-нет, в самом деле хорошо, что сказал. Между нами, — он делает указательным пальцем жест, как бы объединяющий их с Кириком в некий тайный союз, — есть мнение и, разумеется, не у меня, что вашего Дурдомера пора приподнять. Ценный кадр, такие нужны в Москве. К новому году этот вопрос должны были решить. Но теперь, конечно, ситуация складывается иная. С таким грузом, как расследование по факту гибели человека, а подобное дело, несомненно, будет возбуждено, ему просто не всплыть. А что это значит? — спрашивает Петер. И отвечает, собирая натруженные морщинки у глаз: — Это значит, что освобождается перспективное место. Главное, что пока — никто, ничего… — Он оценивающе смотрит на Кирика. — Хорошо бы, конечно, тебя туда подсадить, но, к сожалению, через две ступеньки прыгнуть нельзя. Да и не приживешься ты там…