Я никогда не чувствовала себя столь близкой к счастью. И если бы не беспокойство об оставшемся за снегом короле, ложилась бы спать каждый вечер со счастливой улыбкой. А так… и полночи могла провести, вжимаясь в слишком большой для одной меня тюфяк.
Неужто не вернется? Или вовсе сгинул? Или решил, что не нужна я ему более?
Отогнала прочь темные мысли — ничем это не поможет ни Ворону, ни мне.
Я должна в него верить, верить в то, что он понимал, что делает. Что справится — пусть не с замком, а с колдовством. Выстоит. Что отправил меня прочь не потому, что побоялся не совладать с желанием убить ради власти, а защищая. Что жив… Ведь чувствовала я это. Чувствовала!
В конце концов разве не убедилась я, что Хеймдалль передал Ворону дар предвидения? Иначе как бы еще он мог еще тогда, целую жизнь назад, предусмотреть, насколько именно мне понадобится Ястребиная крепость? И подарить её в качестве свадебного дара колдунье. Как бы ему удалось согнать сюда столько людей и полезностей, превращая это место почти что в процветающий город? На выпасах уже началось строительство с моего разрешение, а внутри крепостных стен бурлила жизнь, до которой даже в долинах далеко было. Откуда бы ему понимать, что не принесу я дар новой жизни на круге из рун — потому что понесла еще тогда, когда мы были друг с другом последний раз… в день, когда Скьёльд появился в Сердце Ворона?
А то, что я его не чувствую, не слышу… так верно, стоит просто громче кричать, чтобы услышал он…
Вдохнула побольше воздуха и запела, стоя на самой высокой башне и глядя на угасающее солнце.
Тревожный сон меня терзал, уставшего за день.
Всю ночь и вечер я летал, парил на высоте
С ветрами вместе над холмом знакомым и родным
Где мать, отец и дом родной под снегом зарыты.
Я у порога теперь стою, кругом шумит толпа.
Весенний день идёт к концу и ярмарка пуста.
Старик седой и молодёжь смеются и поют.
И на широкий вольный холм дары свои несут.
Кругом соседи, ребятня, родня и отчий дом.
Смотрю на камень близ себя и верится с трудом.
Лежит он здесь сотни лет, привык к дождям и ветрам.
Широкий холм его хранит, не даст забыть и нам.
Но мой полёт не просто так свершился в эту ночь
В награду камень мне послал рассвета дочь.
Она — лицом и телом белая как снег.
Из тени камня приплыла с оружием в руке.
И бросив меч к моим ногам склонилась мне на грудь.
"О милый, я тебя по прежнему люблю!"
Уж я её любил, ласкал на зависть всем в эту ночь.
Цветок огня, мою любовь, холмов долинных дочь.
Мы слились с ней в одно не помня ни о чём
Очнувшись тихо застонал я с криком петухов
Открыл глаза- о боже мой! Но где же милый свет?
Я далеко за пеленой, холмов в помине нет….
ГЛАВА 3
— Ворф круг мира очертил, а ты его выдернул прочь и убил! Нет этому прощения!
— Прощения твоему брату нет, что дочь мою изничтожил! Я в своем праве! И пусть кюна рассудит!
— Да, да, пускай!
Мы сидели на главном дворе, том самом, что и для праздников и для казней годились с древних времен. Вчера — свадебный обряд. Его годи совершал, которого здесь почитали как нигде — наверное потому, что это мудрый старец был, служивший и всем богам, и всем людям, служивший с уверенностью внутренней и добротой.
Хорош жрец в Ястребиной крепости, по мне даже хорош.
Только такому и доверять лучших.
Вчера была Дага свадьба и его Вефрид. Такая свадьба, которую я и сыну бы своему пожелала, а особенно — дочери.
Благословенная и божественной, и земной любовью.
Обрадовавшая и старых, и малых.
А сколько чувств в глазах Дага было, когда мы сидели на свадебном пиру! Пропал мой охранитель… чтобы возродиться в совсем иной роли. И это делало меня счастливой. Счастливей, во всяком случае, чем обычно.
Но то было вчера — а сегодня уже суд на том же месте, среди свободных. Сама ведь эндаг назначила на первый день роста луны, сама же требовала, чтобы тинг не позже полудня становился, чтобы завершить все дела до захода солнца.
Первая же и села в свое резное кресло.
Раз в лунный месяц мне приходилось становиться судьей и самой следить за свершением правосудия — как прежде старший ярл крепости. А в помощь мне — остальные ярлы, и владеющие землей.
В спорах простых без нас обходились — с помощью кулаков или штрафов. Или при словах хранителей законов, лагманов. Законы не были писаны — кем бы? — только в головах умных и существовали. А слово короля, кюны, главного ярла, конечно, закон, но и нам нужна была помощь, чтобы не спутать чего.
Или не тратить времени на ерунду.
Так что лагманы разбирали мелкие споры и кражи, залоги и обман, землю когда кто поделить не мог или чью-то дочь требовал в невесты, а то и сына — в воины, если с точки зрения семьи неверно требовал. Тогда к хранителям и шли, чтобы рассудил — ведь одно его присутствие и знания были гарантией того, что законы будут соблюдены. И наличие такого человека на своей стороне во время ведения тяжбы часто означало успех, поэтому законоговорители должны были быть абсолютно нейтральны, а склонение их на свою сторону с помощью денег или подарков во время тинга было строго запрещено.
И с убийствами, порой, разбирались сами… Что в Долинах, что на Севере разрешена немедленная месть. Наследники убитого имели право сразу же зарубить убийцу. Тогда клали одного человека против другого, и никакие виры не должны были уплачиваться ни одной из сторон. Но ежели кто к тингу решил обратиться, и не достаточно было даже шести лагманов…
Я слушала громогласные обвинения двух семей и думала, как же поступить.
Оправдать потерпевшую сторону, того, кто взял жизнь обидчика вместо его денег? Вроде бы по закону будет. Ворф этот, убиенный, и верно подло поступил — изнасиловал невинную девицу. И пусть потом женихом себя же предложил, да только не помогло — она, вопреки воле богов и людским мольбам, сама на себя наложила руки. Так что отец в праве… Вот только когда он пришел за насильником, тот очертил круг мира, что означает требование тинга и его неприкосновенность до того, как судьи примут решение. Нарушить этот закон, выдернуть из круга и вместо судьи принять решение — значит протянуть кровавую вереницу убийств через несколько лет.
И ведь ни денежная вира обе стороны не устроила, ни то, что каждая семья потеряла по важному человеку… Не договорились.
— Я призываю вас в свидетели, что я обвиняю Ворфа в том, что он стал причиной смерти моей дорогой дочери. И что я правомерно законно напал на него и убил, пусть брат Ворфа Рагнейд говорит обратное, — рычал седовласый мужчина
— А я говорю, что за смерть моего брата убийца, Сонтор, должен быть объявлен вне закона и изгнан. И никто не должен давать ему пищу и оказывать ему какую-либо помощь. Я говорю, что он должен лишиться всего добра и половина его должна отойти мне, — кипятился Рагнейд, — Потому что доход наш промысловый на Ворфа ложился, как и дани, и без него нашей семье тяжко станет. Я объявляю об этом так, чтобы все слышали.
Ох.
Изгнание и объявление вне закона — самое суровое наказания, после которого, по сути дела, обвиняемого на землях Ворона мог убить кто угодно, когда угодно и каким угодно способом — без угрозы суда. Проще уж самой лук достать…
Вот как поступить? Они оба виноваты — и оба правы.
Оба болят душой — и готовы душу эту отдать за деньги.
И соседи при этом… Верно говорят, на войне все проще.
— А ведь обвинитель не женат, — наклонился вдруг ко мне годи, который все то время, что стороны спорили, стоял подле.
Старец просто так говорить не будет…
Улыбнулась коротко. Встала, знаком показывая, что решила. Замолкли все.
— Выслушала я вас. Каждому верю… Смерть за смерть вы взяли — а счастливее не стали. Смерть за смерть если еще возьмете, и я вас принудить к этому попробую — и всех вир не хватит, чтобы завершить. Но вот жизнь за жизнь, да к новой жизни… Соседи вы, и если бы не горе, которое вас разъединило, а не объединило, друзьями остались бы. Так что бы не связать две семьи заново? У Сонтора еще две дочери подростают… Могли бы и по другому пути все пойти, верно? Пусть породниться дважды не выйдет… так пусть хоть единожды будет. Выбирай, Рагнейд, жену себе… Оба не в убытке окажетесь, а в прибыли. А ежели не хотите… — мой голос сделался стальным, — оба в изгнание отправитесь. Не нужны мне кровавые реки у порога моего дома. А за пределами стен убивайте друг друга — все равно на том закончите.