– Я тебя еще ни в чем не обманывал, Аги, и не собираюсь делать это впредь. Ты хочешь узнать, где была все годы? Пожалуйста. Ты была участницей сверхсекретного эксперимента, который обошелся мне почти в миллион долларов. Подробностей эксперимента я не знаю. Кроме тебя, в нем участвовала еще одна женщина. Ты видела ее фотографию. Это леди Памела.
Агнешка, не отводя взгляда, медленно сошла с моих коленей, будто я уснул и она боялась меня разбудить, затем остановилась посередине комнаты и прикрыла рот рукой – она всегда так делала, когда была чем-то потрясена. Потом спросила:
– Тим, откуда у тебя миллион долларов? Я не верю тебе. Нас замораживали?
– Да, – с облегчением ответил я, в душе благодаря Аги за то, что она сама упростила мне дальнейшее объяснение. – В Америке есть секретная лаборатория сверхнизких температур. Никто не давал никаких гарантий. Я упомянул «почти миллион», что означает на деле восемьсот тысяч. Какое-то время я был модным художником, и мои картины охотно покупали не только в России, но и в других странах. За тебя я отдал почти все, поэтому пощади меня и не задавай больше подобных вопросов.
– Ты остался без денег? – спросила она, приближаясь ко мне.
– Но зато с тобой, – сказал я. – Разве ты не стоишь каких-то восьмисот тысяч долларов?
Она села у моих ног и прислонилась к ним головой.
– Как же мне было холодно там, мой милый! – напевно произнесла она. – Уложи меня сейчас в постельку и согрей. Если тебе, конечно, не противно обнимать ледышку.
В этот раз она была особо нежна и изобретательна. Я потерял счет времени, которое измерялось теперь ее пронзительными вскриками. Едва все закончилось и мы отлипли друг от друга, она чуть слышно заплакала, положив голову мне на грудь, чем напомнила Лидию, у которой тоже влажнели глаза, когда ей было хорошо…
Глава двадцать вторая
– Ну вот и все, – сказал я, откладывая в сторону ручку и рассматривая свою подпись, будто сам сомневался, что она подлинная. – Надеюсь, вы меня не отравите раньше, чем через полгода?
Нотариус, полноватый пожилой мужчина с роскошными усами, которые были главной приметой его маловыразительного лица, молча воззрился сперва на профессора Перчатникова с Антипом, а потом на меня.
– Что вы имели в виду, сказав это, господин Некляев? – поинтересовался он подчеркнуто корректно и серьезно.
– Да просто пошутил не слишком умно, – объяснил я. – Однажды в аэропорту меня спросили, что в сумке. Я ответил: небольшая бомбочка, и тут началось… Словом, чуть не ссадили с рейса.
Усач осуждающе покачал головой и медленно, словно нехотя, продолжил оформление моего завещания. Когда все штемпели, штампы, печати и подписи были проставлены на листке стоимостью в восемьсот тысяч долларов, нотариус еще раз зачитал мне его текст и вручил один экземпляр. Второй же оставил себе на ответственное хранение.
Провожал его Антип. Я смотрел в спину человеку, который уносил с собой мою давнюю мечту о «зеленом» миллионе, и чувствовал себя неважно.
– Что, Тимофей Бенедиктович, тяжело с деньгами расставаться? – угадал мои мысли Перчатников. – Вроде даже и непонятно, за что их надо отдавать – Агнешка-то уже дома!
– Дорогой профессор, – начал я оправдываться, – то, что сделали вы и ваша команда, вообще бесценно, и я не знаю, как благодарить вас. Но это практически мои последние деньги и, согласитесь, мне есть о чем задуматься.
– А вы не обратили внимание на то, что проценты с этой суммы будут переводиться на специальный счет, которым вы станете пользоваться по меньшей мере полгода, пока мы вас не отравим? – спросил едва ли не презрительно Перчатников, поднимаясь из кресла. – Надо же было такое сказать! Вот она, ваша благодарность!
Следует признать, что он умел заставить человека сожалеть о сказанном или сделанном. Я не знал, чем еще оправдаться, и потому молчал с покаянным видом.
Когда вернулся Антип, они вдвоем принялись казнить меня. Бывший французский танкист лютовал даже больше профессора, стреляя прямой наводкой стокилограммовыми болванками и норовя попасть ими по моей бестолковке. Такого количества упреков, обвинений и нравоучений в свой адрес я не слышал никогда, даже в пору своей далеко не безупречной юности.
Завершилось, однако, все по-русски: распитием спиртных напитков и какими-то малозначимыми воспоминаниями.
Расслабившись, я рассказал своим собутыльникам про вчерашний вопрос Агнешки и про свой ответ. И то, и другое их, кажется, ошарашило. Антипу даже пришлось еще раз наполнить бокалы, после чего ответ мой был признан удовлетворительным. Тут же профессор Перчатников, вспомнив, что он все же по призванию психоаналитик, поинтересовался в соответствии с таблицей слов-раздражителей доктора Бройера: а должным ли образом я выполняю его завет относительно интенсивного секса с Агнешкой, на что я ответил, краснея: мол, выполняю по мере сил. Не желавший отставать от профессора по части бестактных вопросов, Антип спросил, не забываю ли я про пилюли. Вот здесь я не выдержал и предложил им со свечкой и опахалом постоять вечерком у моей кровати. Это их рассмешило, и я понял, что кризис в наших отношениях преодолен.