Полёт в метро
Рожденный ползать летать не может.Сказал – и сам себе не верю,И как поверить, когда под кожейЗреют курганы жемчужных перьев.
Когда ты ходишь, беремен небом,А всем плевать, потому что сыты.Ты бьёшь по ним обнажённым нервом.Они опускают забрала быта.
А небо жжёт и горит в гортани,Квадратное, острое небо смыслов.Рождённый ползать – и вот ЛЕТАЮ!Орбитой мечты, облаками выстланной.
Очнулся на миг, под крылом планета.Понедельник, утро, в метро тесно.Граждане, уступите место поэту!Будьте людьми, уступите место.
Ракета
Его еще не забыли.Соседи расскажут вкратце,Как рылся в автомобиле,Ходил на канал купаться.
Нескладный, худой, лохматый,Одежда, как на чужого.Едва ли он был солдатомИ вовсе не пил спиртного.
Работал по будням в книжном,В субботу играл на флейте,Чудак с бородою рыжей.Его обожали дети.
Он часто вставал до светаИ что-то на крыше строил.Антенну, маяк, ракету?Из жести неладно скроенную.
За это его ругали,А он лишь молчал угрюмо.Милицию вызывали,Писали доносы в Думу.
И вот дождались, накликалиБеду, что давно витала.Флейтиста – на время в клинику,Ракету – в приём металла.
Наутро в подъезд загаженныйЯвились медбратья дюжие,Здорового быта стражники,Вязать и спасать недужного.
Вломились, а он – на крышу,В ракету, и люк захлопнул.Потом приключилась вспышка,И стекла в подъезде лопнули.
Что было? Одни догадки.Пресс-центр объяснить не может,В газете писали кратко:Мол, был смутьян уничтожен.
Но правды никто не знает,Лишь только расскажут дети,Что рыжий флейтист играетТеперь на другой планете.
Конечно, детям не верили,Но факт оставался фактом:Случайно или намеренно,Чудак запропал куда-то.
Ушел, а внизу осталисьНа кухнях пустые споры,И жизнь с эпилогом «старость»Из длинной цепи повторов.
Работа, зарплата, отдых,Орбиты колец кружение,И небо над крышей в звёздах,Как вызов… как приглашение.
Пицца-поэзия
В коконе прогорклом никотиновом,В стареньком потертом пиджакеШел поэт дворами и квартирами.Шел один, без музы, налегке.
Во дворах сугробы тлели рифами,Оттепель облизывала льды.Он плевался скомканными рифмамиВ черные отверстия воды.
И от рифм, как бесы от причастия,Разбегались живо кто кудаГрязные столичные несчастия,И тогда светлела темнота.
А поэт гулял себе, отмеченныйСветом кухонь, запахом пивных,И ему навстречу были женщины,Но поэту было не до них.
Он искал пристрастно, жадно, искренно,Верил, что живет в Москве однаВечная немеркнущая истина,Слаще меда и пьяней вина.
Он прошел Арбатом и Остоженкой,Пил в Сокольниках и в Тушино бывал.На Таганке ел коньяк с мороженым,На Тверской просил и подавал.
Тасовал метро пустые станции,Выпил все и всех перетусил,А потом устал, сошел с дистанцииИ обратно женщин попросил.
Он как книги женщин перелистывалИ уснул у лучшей под крылом,А его ненайденная истинаЕла суши рядом, за углом.
Паладины истины ретивые,Потружусь отметить вам мораль:Алкоголь и кокон никотиновыйПомешали поискам, а жаль.
Скрипач
Старый еврей водой наполняет таз,Длинными пальцами давит тугой рычаг.Брови густые, сеть морщинок у глаз.Лето. В городе нет работы для скрипача.
Улица пыльная, небо плывет над ней.Ветви акации держат скорлупки гнезд.Птицы ушли к морю искать людей.Ворота открыты, стража бросила пост.
Старый еврей наполнит таз до краев,Поднимет с трудом, неспешно пойдет назад.Ветер прошепчет: «Здравствуй, почтенный Лёв…»Он не ответит, даже не бросит взгляд.
Бражником с губ не шелохнёт «шалом».Незачем людям духов благословлять.Жидкость в тазу – чаянья о былом.Только б дойти, только б не расплескать.
Улицей узкою мимо пустых окон,К башне на площади, там, где растет орех.Жидкость в тазу – мыслей живой огонь.Он пронесет, он принесет за всех.
Мертвое русло, пыли сухой ручейБудет поить, капли грязи презрев.Жизнь это солнце, ярче любых свечей!Жизнь это слово «Аэ… Аэ маэф!»