Уверен, я смог бы убедительно построить объяснения, Ноэль внял бы моей просьбе, и мы с ним смогли бы провести эксперимент, на который я сейчас должен решиться сам, потому что иного варианта нет и не предвидится.
Казалось бы, откуда у меня может возникнуть страх, когда — будто фантомные боли — ощущаешь мелкую дрожь в коленках и понимаешь, что чувствует солдат, когда звучит команда «В атаку!», или какие там еще слова выкрикивает командир, поднимая взвод из окопа под пули противника? Самому странно, отчего я боюсь так, что забываю простейшие вещи: пытаюсь вспомнить значение постоянной Планка хотя бы до четвертого знака, обычно помню до двадцать шестого, а сейчас ошибаюсь даже в порядке величины! Ошибку осознаю минуту спустя, когда «беру себя в руки» и заставляю вообще не думать. Получается плохо, медитация — не мое призвание, что тоже странно. В моем-то состоянии, казалось бы, для медитаций и полной нирваны самое время, и возможностей сколько угодно, но нет, мысли составляют мою суть, и мне кажется… нет, я уверен… что достаточно минуту не думать (не представляю, как это возможно, но все-таки), и наступит смерть. «Мыслю — следовательно, существую!» — для меня аксиома, не требующая доказательств.
Страх — результат мысли, вызвавшей неуправляемую эмоцию. Понятия не имею, получится ли у меня что-нибудь, если страх помешает представить то, что я должен представить, в точности сформулировать то, что я должен сформулировать.
Неужели даже сейчас приборы показывает то же, что всегда? Ровные линии отсутствия электрической активности с редкими мелкими всплесками, означающими, что мозг еще не умер? Неужели и сейчас, когда страх так велик, что я на мгновение теряю себя… будто, ничего еще не сделав, падаю в бесконечно глубокую пропасть, откуда меня на поверхность сознания выталкивает сила отдачи, биологический инстинкт… неужели и сейчас приборы ничего не регистрируют?
Мне не страшно. Не страшно. Не… Я должен повторять это, и повторяю, иначе ничего не получится.
Что может случиться, на самом-то деле? Что могло случиться с теми обезьянками, на которых я так и не успел поставить эксперимент, не успел убедить Ноэля, не успел даже поговорить с ним о вещах, в которых он ничего не понимает? Могла обезьянка умереть? Я не знаю этого, потому что не доказана седьмая теорема.
Я во власти эмоций, разум в принятии решения не участвует. Только желание жить — и страх умереть. Если бы я мог рассуждать разумно, то должен был бы просчитать все вероятности (в уме, но для меня это только вопрос времени — сейчас я умею делать расчеты любой сложности, вот преимущество моего состояния) и только после этого принять решение.
Но времени у меня нет. Завтра консилиум, а после него Гардинер не станет медлить.
В чем я пытаюсь себя убедить? При чем здесь вероятности? Я боюсь. И все.
Как заставить себя преодолеть страх? Не думать о том, что меня ждет «там, откуда ни один не возвращался»? Но если не думать, то и формулировку я воспроизвести не сумею. А если думать, то… страшно.
Заколдованный круг.
Эти двое… Мне казалось, я понимал Алену. Мне казалось, что банальности вроде «мужчинам не понять женскую душу» или «женская логика непредсказуема» к моей жене неприменимы. К Алене неприменимы были любые банальности, даже выглядевшие парадоксами. Женская логика отличается лишь тем, что, принимая решение, женщина учитывает гораздо больше внешних факторов, нежели мужчина. Я поступал, как математик при решении уравнения: пренебрегал незначительными параметрами. Обычная процедура, какой интуитивно пользуется мужчина, имея более рациональный ум, нежели женский. Даже если мужчина сугубый гуманитарий. Женщины учитывают незначительные, казалось бы, детали, и в результате их решения часто оказываются более правильными, поскольку именно неразличимые мелочи часто влияют на наши поступки сильнее, чем ясно видимые препятствия.
Я понимал Алену и, по идее, должен был понять и ее отношения с Гардинером. Одинокий мужчина (с женой он, как я понял из разговоров, развелся за три года до того дня, и сын остался с матерью). И женщина, муж которой лежит в тяжелой коме, надежды практически нет. Она, конечно, любит мужа…
Любит? Любила? Я начал в этом сомневаться, услышав вскоре после того, как ко мне полностью вернулось сознание, разговор между Аленой и Лерой, состоявший, в основном, из междометий, обрывков фраз и вздохов. Не думаю, что кто-нибудь, кроме меня, мог понять хоть что-нибудь. Я понял. Алена уже тогда думала, как строить свою жизнь без меня. Она уже тогда, двести четырнадцать дней назад, мысленно меня похоронила и думала не о прошлом, а о будущем. Прошлым жила Лера, для нее я оставался не просто живым, но — советчиком в ее делах, проблемах, в ее жизни. Каким-то странным образом она понимала мои советы, а я каким-то странным образом представлял каждый ее день и каждую ее невысказанную эмоцию.