Госпожа Мускад в свои тридцать восемь — сорок лет выглядела всего на тридцать — тридцать два. Она была милым созданием со светлыми волосами и пышными формами: тонкая талия, большая грудь и широкие бедра. Тем не менее в ней не было ничего вызывающего, она даже казалась немного грустной.
Молодой русский обратил на нее внимание и нашел красивой.
Семья Мускад жила в маленьком загородном доме близ Сюке, оттуда было видно море, острова Лерен и длинные песчаные пляжи, на которых до самых сумерек резвились голые худые ребятишки. К дому примыкал сад, где росли мимозы, ирисы, розы и большие эвкалипты.
Постоялец всю зиму только и делал, что гулял, курил и читал. Он не замечал хорошеньких девушек, которых в городе было полным-полно, не смотрел на красивых иностранок. Его зрение цеплялось лишь за ослепительный блеск слюды, что мерцала повсюду: на прибрежном песке, на улицах, на стенах — и, пока он шел, подгоняемый морским ветром, его мысли были всецело поглощены госпожой Мускад. Однако то была нежная, изысканная любовь, любовь, лишенная страсти, и он не осмеливался признаться в ней.
Листья эвкалипта устилали землю маленькими душистыми прядями. Их было столько, что они заглушали блеск слюды, сплошь покрывая садовые аллеи; цветы мимозы пылали и благоухали.
Однажды после полудня молодой человек увидел, как в полутьме комнаты, чье окно было открыто, госпожа Мускад включает лампу. Ее силуэт казался изящным и легким, движения — медлительными. Он подумал: «Не будем больше откладывать». И, приблизившись, сказал:
— Как прекрасно ваше имя, мадам Мускад. Чудо что за имя. Оно идет вам, женщине с волосами цвета восходящего солнца. Вам, благоухающей, как самые благовонные мускатные орехи, которые и в желудке голубя остаются целыми. Все, что приятно пахнет, пахнет вами. И на вкус вы, должно быть, как изысканнейшее блюдо. Я люблю вас, мадам Мускад!
Госпожа Мускад не выразила ни малейшего чувства, будь то гнев или радость, бросила взгляд в окно и вышла из комнаты.
Молодой человек секунду постоял в недоумении, потом ему вдруг захотелось рассмеяться, он закурил сигарету и удалился.
К пяти часам он вернулся и увидел господина и госпожу Мускад, опирающихся на решетку садовой ограды. Стоило им его увидеть, как они сразу вышли на улицу, по-прежнему пустынную. Госпожа Мускад закрыла за собой калитку и встала рядом с мужем, который произнес:
— Месье, я должен вам кое-что сказать.
— На улице? — спросил молодой человек.
Он посмотрел на госпожу Мускад, однако та была равнодушна и неподвижна.
— Да, на улице, — подтвердил господин Мускад.
И он начал:
— Месье, будьте так любезны выслушать мою историю до конца, нашу историю, ибо она касается и мадам Мускад.
Мне пятьдесят три года, месье, а мадам Мускад сорок. Прошло уже двадцать три года со дня нашей свадьбы. Она была дочерью учителя танцев, а я сиротой, однако мое вполне обеспеченное положение позволяло мне вступить в брак. Это был брак по любви, месье.
Вы видите, она все еще красива и желанна. Но видели бы вы ее раньше, с ее локонами, чей цвет не увидишь ни на одной картине! Все проходит, месье, и клянусь вам, ныне ее волосы не имеют ни малейшего сходства с теми, что обвивали голову семнадцатилетней девушки. Это были волосы цвета меда. Хотя, пожалуй, можно сравнить их еще с луной или солнцем.
Я обожал ее, месье. И смею утверждать, что она тоже меня любила. Мы поженились. Это была беспредельная радость, счастье, подобное сну, сон без разочарований пробуждения, мы ликовали всеми фибрами души. Дела шли на славу, а любовь не кончалась.
Через несколько лет, месье, Богу стало угодно наполнить и без того полную чашу нашего счастья. Мадам Мускад сделала меня отцом очаровательной девочки, которую мы назвали Теодориной в благодарность Богу за его дар. Мадам Мускад решила кормить ее сама, и поверите ли, месье, я почувствовал еще большее счастье от своей любви к чудесной кормилице ангельского ребенка. Что это было за восхитительное зрелище, когда вечером при свете лампы, после кормления малютки, мадам Мускад раздевала ее! Наши губы часто встречались на нежном, гладком, душистом тельце малышки и радостно чмокали ее маленькую попку, ножки, пухленькие бедрышки, и все остальное. Мы придумывали для нее разные ласковые названия: чертенок, светик, щенуля, пушистик — всех и не припомнишь!
Потом она сделала первый шаг, произнесла первое слово, и вдруг, когда ей было пять лет, она умерла, месье.