И священник проводил Тенсо до церковных ворот, говоря:
— Да, это будет прекрасная свадьба! Наряды для жениха и невесты уже готовы. Ты потом сам будешь доволен, старый Тенсо, что твоя дочка замужем за человеком твоего роду-племени. Придет время, Господь призовет тебя к себе, упокоишься с миром, и на твоей могилке вырастет розмарин, и внуки, тоже твоего роду-племени, придут к тебе помолиться.
На площадь вышли цыгане, поигрывая на гитаре. Девушки и парни плясали коло, и старая бабка Венгерский Крест пританцовывала вместе с ними.
Плясуны пели:
Старый Тенсо мгновение смотрел на коло, а потом как ни в чем не бывало сам вступил в хоровод. И пошел вприскочку, распевая:
ЧЕВО-ВАМ?{64}
© Перевод Е. Баевская
В гитаре Чево-вам было что-то от ветра, который всегда стонет в бельгийских Арденнах…
Чево-вам был божеством того леса, где блуждала Женевьева Брабантская{65}, от берегов Мааса до Рейна, через вулканический Эйфель к мертвым морям, коими являются болота Дауна, Эйфель, из которого бьет источник святого Аполлинария, и где лежит озеро Мариа Лаах — плевочек Богородицы…
Глаза Чево-вам, мигающие и гноящиеся, с веками, красными, как сырая ветчина, постоянно слезились, и эти слезы жгли ему губы, как вода из кислых источников, которых так много в Арденнах.
Он состоял в свойстве с кабанами, в родстве с кроликами и белками, и жизнь сотрясала его душу, как восточный ветер трясет оранжевые грозди птичьей рябины…
«Чево-вам?» — так он спрашивал вместо «Чего вы хотите?» — валлоноязычный валлонец из Валлонии, родился пруссаком в местечке Мон, которое по-немецки называется Берг и расположено близ Мальмеди на дороге, ведущей в сторону тех опасных торфяников, что называются От-Фанж (то есть Высокие Топи), или От-Фань, или, правильнее, Хоэ-Венн, поскольку это уже Пруссия, о чем свидетельствуют черно-белые, песочно-серебряные, ночного и дневного цвета тумбы на всех дорогах.
Чево-вам больше любил свою кличку, чем имя — Поппон Ремакль Леэз. Но если его приветствовали, называя просто «красавчиком», он ударял по струнам так, словно хотел вытрясти душу из своей гитары, и хлопал по животу собеседника, говоря:
— В нем пусто, как в моей гитаре, он признается, что хочет пить, в нем больше не осталось ни капли пеке, даже пописать нечем.
И они рука об руку, но не переходя на «ты», потому что в валлонском языке не «тыкают», отправлялись, черт побери, выпить пеке, то есть самой вульгарной хлебной водки, которую во французском языке иносказательно именуют можжевеловой.
И было бы из ряду вон, если бы в уголке трактира не обнаружился поэт Гийам, который был наделен даром вездесущности, поскольку его видели повсюду, где кто-либо распивал пиво или пеке, от Ставло до Мальмеди. А сколько раз случалось, что парни затевали драку из-за того, что кто-то говорил:
— Я вчера в такое-то время выпивал с Гийамом на станции.
— Врун, — возражал другой, — в это самое время Гийам был с нами в кабачке «Меховой колпак», и с нами еще были почтовик и сборщик налогов.
И так, слово за слово, кончалось тем, что парни задавали друг другу в честь поэта хорошую трепку.
Гийам был чахоточный и жил в Ставло, в больнице для хроников. Поскольку ему повсюду ставили бесплатную выпивку, Гийам отправлялся выпить куда угодно. А стоило ему выпить, он принимался рассказывать небылицы, истории о разбойниках и о том свете или сны наяву! Он декламировал стихи, обличающие семью протестантов с Церковной площади, горбуна из Франкоршан и рыжую девицу из деревни Три Моста, которая осенью всегда ходила по грибы! Тьфу! Грибами коровы травятся, а она, эта рыжая, ими обжиралась, и хоть бы что! Ух, колдунья!.. Но, кроме того, он пел хвалы бруснике, чернике и воспевал пользу, которую приносит человеческим кишкам молоко с черникой, по-местному чача, архибожественная, воистину питье богов. Часто он складывал стихи для служанок, которые чистят кромпир — добрую картошку, magna bona{66}…
В тот день на дороге, окаймленной могучими искривленными деревьями, Чево-вам высекал огонь, чтобы раскурить трубку…
Мимо шли четыре парня. Это были: Хинри де Виельсальм; Проспер-поденщик, тот, что раньше был бродягой, а потом работал недалеко от Парижа на очистительном заводе — теперь он жил в Ставло; охотник Гаспар Тассен, браконьерствовавший в Ванне: его шляпу украшало крыло ястреба и он курил вонючую можжевеловую трубку; наконец, Тома-Бабо, то есть дурачок, рабочий-кожевник из Мальмеди. У него была весьма хорошенькая жена, которая по этой причине спала с кем ни попадя, и с буржуа, и с рабочими, а он тем временем брюхатил при случае работниц фабрики или немецких служанок, которые, по его словам, любили с ним «шляфен», потому что он как никто другой умел делать бум-бум крепко и долго.