Чево-вам раскурил трубку, а затем побежал за ними с криком:
— Привет честной компании!
Они обернулись:
— Привет, красавчик!
Чево-вам радостно оглядел их и задал свой неизменный вопрос, источник его клички:
— Чего вам? Чего хотите? Черт побери! Послушайте мою гитару! Ну как, слышите?
Он дважды ударил по струнам. Гитара зазвенела.
— В ней так пусто, как у черта в кишках, когда он пукает. Прах меня побери! Бьюсь об заклад, что мы прямо сейчас пойдем выпить пеке у Шансесс! Во, слыхали?..
Он извлек из своей гитары аккорд и затянул «Брабансону». Но ему закричали:
— Перестаньте!
Тогда он запел Марсельезу, а после первого куплета крикнул:
— Прах меня побери!
И завел:
Но Бабо повторил:
— Перестаньте! Вы — пруссак, не знающий по-немецки… Перестаньте!.. Я хочу «шляфен» с Шансесс.
И парни затянули хором:
Они вошли в заведение Шансесс. Она сидела, широко расставив ноги, и читала молитвы, перебирая четки. Ее груди как снежная лавина рвались на волю из-под куцей ночной рубашонки.
В углу поэт Гийам рассуждал сам с собой над стаканом пеке. Войдя, парни поздоровались:
— День добрый вам обоим!
Гийам и Шансесс отозвались:
— День добрый всем вам!
Она принесла стаканы и налила пеке; тем временем они запели:
Подошел Гийам:
— Чего вам? — изрек гитарист, закуривая трубку.
Гийам налил пеке в стакан, который захватил с собой. Выпил, щелкнул языком, а потом пукнул и сказал Просперу:
— Попробуй поймать мой пук — ты же у нас в Париже был.
А поскольку солнце уже садилось, мимо трактира долго-долго шло длинное стадо коров, погоняемое босоногой девчонкой.
Теперь надо нам собрать в кулак всю храбрость, потому что приближается нелегкая минута. Следует запечатлеть славу и красоту оборванного нищего Чево-вам и поэта Гийама Вирена, чьи лохмотья тоже прикрывали доброго оборванствующего оборванца. Эх, взяли!.. Аполлон, покровитель мой, ты задыхаешься, пошел прочь! Призови сюда другого, — воришку Гермеса, более, чем ты, достойного воспеть смерть валлонца Чево-вам, о которой рыдают все эльфы Амблевы{68}. Да примчится он, хитроумный воришка.
и да обрушит он на Чево-вам и на Шансесс всех ганических мух,{69} о которых на севере рассказывают, будто они терзают свои жертвы с неотвратимостью рока. Да приведет он с собой второго моего покровителя, в митре и плювиале, епископа святого Аполлинария. И пускай этот плювиаль{70} окутает деревянное расписное распятие, прозябающее на перекрестке дорог —
Пришла ночь. Шансесс все читала молитвы, перебирая четки. На столе, среди бутылок, пустых и полных пеке, мерцала и коптила керосиновая лампа. Чево-вам достал хлеб и сыр «свиная голова». Он медленно ел, слушая болтовню товарищей и бульканье воды, закипающей у Шансесс для кофе.
Гийам рассказал историю о Понсене и его четырех братьях — имелись в виду мизинец и остальные четыре пальца. В его истории Понсен то и дело колотил Верзилу, старшего. Гийам встал и пошел за дверь помочиться. Вернувшись, он сказал:
— Хотел бы я быть в топях позади хижины Мишеля, сидел бы я в зарослях вереска и брусники, и был бы счастливее, чем святой Ремакль в его раке{72}, прах меня побери! Сегодня вечером небо светлое и сколько на нем золотых яичек — прах меня побери совсем с потрохами, прах бы их побрал! В небе полным-полно светлых яичек, тех, что зовутся светила, планеты, звезды, луны…