Мою мать звали Аттилия. Мой отец Беппо Морони делал деревянные игрушки, которые за гроши поставлял крупным торговцам, а те уже перепродавали их куда дороже. Отец часто жаловался на это. У меня было множество разных игрушек — лошадки, полишинели, сабли, куклы, солдаты, тележки. Все они были деревянные, и частенько я поднимал такой грохот, устраивал такой тарарам, что мама, воздев руки, восклицала:
— Пресвятая Мадонна! Что за негодник! Ах, Джованнино, ты уже был таким, когда тебя крестили. Священник окроплял тебе голову, а ты напрудил в пеленки.
И добрая Аттилия награждала меня подзатыльниками, а я пытался отбиваться, вопил и отчаянно ревел.
От детских лет, проведенных в Риме, у меня остались очень отчетливые воспоминания.
Самое раннее — когда мне было три года.
Вот, например, помню: я смотрю, как в горящем очаге взрывается сосновая шишка и из нее вылетают семянки в твердой, точно кость, оболочке и вообще похожие на косточки.
Вспоминаю праздники Богоявления. Я так радовался, получая в подарок новые игрушки, и верил, что их приносит Бефана, уродливая, старая фея вроде Морганы, но добрая сердцем и ласковая к детям. Ах, эти праздники царей-волхвов: я объедался драже с начинкой из апельсиновых корочек, анисовыми леденцами, после которых во рту еще долго сохранялся такой нежный привкус!
Днем, хотя было холодно, я оставался с отцом в киоске, который он держал на пьяцца Навона; всю эту неделю он имел право сам торговать своими игрушками. Беппо разрешал мне бегать между ларьками; вечером Аттилия приносила отцу поесть и забирала меня домой, чтобы уложить спать, но ей приходилось долго меня разыскивать, и она причитала, что меня, верно, украли цыгане.
Помню еще, как мы выводили тараканов, повторялось это каждый месяц. Уж не знаю каким способом, мама заманивала их в старый бочонок, и мне разрешали присутствовать при их уничтожении. Мама лила кипяток на несчастных тварей, и их предсмертная суета, беготня, беспорядочные броски в разные стороны приводили меня в восторг.
Когда дни Бефаны проходили, мама часто брала меня с собой на прогулку, а Беппо работал дома.
Она была красивая брюнетка, еще совсем молодая. Проходя мимо нее, полицейские подкручивали усы. Я ее очень любил, главным образом, потому, что она носила золотые серьги в виде больших тяжелых колец. На этом основании я считал, что она главнее отца: у него в ушах были маленькие, тоненькие, толщиной в нитку, колечки.
Мы выходили из дому, заглядывали в церкви, на Пинчо, на Корсо, глазели на красивые экипажи. Зимой перед возвращением домой мама покупала мне чудные жареные каштаны, а летом ломоть арбуза, холодного как лед и чуть посыпанного сахаром.
Мы часто запаздывали с возвращением, и тогда случались скандалы, иногда очень жестокие. Отец сбивал маму с ног, таскал ее за волосы по полу. Как сейчас вижу: отец пинает маму по обнаженной груди, потому что во время расправы блузка у нее то ли порвалась, то ли расстегнулась и вывалились груди, все в синяках от подбитых гвоздями отцовских башмаков.
Но если не считать подобных неприятностей, которые, кстати, случались очень редко, мои родители были дружной парой.
В пять лет я впервые испытал страх.
Однажды мама оделась понарядней, а на меня надела самую красивую мою курточку. Мы вышли из дома. Мама купила букетик фиалок. Мы подошли к ветхому дому в каком-то грязном квартале. Поднялись по каменной лестнице, ступеньки у нее были узкие, перекосившиеся и скользкие. Какая-то старуха впустила нас в комнату, где из мебели стояло только несколько новеньких стульев. Потом вошел мужчина. Он был худой и плохо одет; его глаза с вывернутыми веками без ресниц странно блестели. А вокруг глаз было отвратительное красное мясо. Я перепугался, ухватился за мамин подол, а она опустилась перед мужчиной на колени, и он что-то говорил ей угрожающим, властным тоном. Я потерял сознание и пришел в себя только на улице. Мама приговаривала:
— Какой же ты дурачок! Ну чего ты так испугался?
А я кричал:
— Вот пожалуюсь папе! Вот пожалуюсь папе!
Она утешила и успокоила меня, купив немного тамариндового мармелада, я его очень любил.
А как-то у мамы разболелся зуб. Весь вечер она маялась от боли, а Беппо шутливо поддразнивал ее: