И все же я не предвидѣлъ и не предполагалъ неизбѣжности разрыва, — когда въ нашу жизнь проникло постороннее вліяніе, которое ускорило развязку.
Около этого времени въ столицу пріѣхалъ молодой человѣкъ, носившій необычное у насъ конспиративное имя Мэнни. Онъ привезъ съ Юга нѣкоторыя сообщенія и порученія, по которымъ можно было видѣть, что онъ пользуется полнымъ довѣріемъ товарищей. Выполнивши свое дѣло, онъ еще на нѣкоторое время рѣшилъ остаться въ столицѣ, и сталъ нерѣдко заходить къ намъ, обнаруживая явную склонность ближе сойтись со мною.
Это былъ человѣкъ оригинальный во многомъ, начиная съ наружности. Его глаза были настолько замаскированы очень темными очками, что я не зналъ даже ихъ цвѣта; его голова была нѣсколько непропорціонально велика; черты его лица, красивыя, но удивительно неподвижныя и безжизненныя, совершенно не гармонировали съ его мягкимъ и выразительнымъ голосомъ, такъ же какъ и съ его стройной, юношески-гибкой фигурой. Его рѣчь была свободной и плавной, и всегда полной содержанія. Его научное образованіе было очень разносторонне; по спеціальности онъ былъ, повидимому, инженеръ.
Въ бесѣдѣ Мэнни имѣлъ склонность постоянно сводить частные и практическіе вопросы къ общимъ идейнымъ основаніямъ. Когда онъ бывалъ у насъ, выходило всегда какъ-то такъ, что противорѣчія натуръ и взглядовъ у меня съ женой очень скоро выступали на первый планъ, настолько отчетливо и ярко, что мы начинали мучительно чувствовать ихъ безъисходность. Міровоззрѣніе Мэнни было, повидимому, сходно съ моимъ; онъ всегда высказывался очень мягко и осторожно по формѣ, но столь же рѣзко и глубоко по существу. Наши политическія разногласія съ Анной Николаевной онъ умѣлъ такъ искусно связывать съ основнымъ различіемъ нашихъ міровоззрѣній, что эти разногласія казались психологически неизбѣжными, почти логическими выводами изъ нихъ, и исчезала всякая надежда повліять другъ на друга, сгладить противорѣчія и прійти къ чему-нибудь общему. Анна Николаевна питала къ Мэнни нѣчто въ родѣ ненависти, соединенной съ живымъ интересомъ. Мнѣ онъ внушалъ большое уваженіе и смутное недовѣріе: я чувствовалъ, что онъ идетъ къ какой-то цѣли, но не могъ понять, къ какой.
Въ одинъ изъ январскихъ дней — это было уже въ концѣ января — предстояло обсужденіе въ руководящихъ группахъ обоихъ теченій партіи проэкта массовой демонстраціи, съ вѣроятнымъ исходомъ въ вооруженное столкновеніе. Наканунѣ вечеромъ пришелъ къ намъ Мэнни и поднялъ вопросъ объ участіи въ этой демонстраціи, если она будетъ рѣшена, самихъ партійныхъ руководителей. Завязался споръ, который быстро принялъ жгучій характеръ.
Анна Николаевна заявила, что всякій, кто подаетъ голосъ за демонстрацію, нравственно обязанъ итти въ первыхъ рядахъ. Я находилъ, что это вообще вовсе не обязательно, а итти слѣдуетъ тому, кто тамъ необходимъ, или кто можетъ быть серьезно полезенъ, при чемъ имѣлъ въ виду именно себя, какъ человѣка съ нѣкоторымъ опытомъ въ подобныхъ дѣлахъ. Мэнни пошелъ дальше, и утверждалъ, что въ виду, очевидно, неизбѣжнаго столкновенія съ войсками, на полѣ дѣйствія должны находиться уличные агитаторы и боевые организаторы, политическимъ же руководителямъ тамъ совсѣмъ не мѣсто, а люди физически слабые и нервные могутъ быть даже очень вредны. Анна Николаевна была прямо оскорблена этими разсужденіями, которыя ей казались направленными спеціально противъ нея. Она оборвала разговоръ и ушла въ свою комнату. Скоро ушелъ и Мэнни.
На другой день мнѣ пришлось встать рано утромъ и уйти, не повидавшись съ Анной Николаевной, а вернуться уже вечеромъ. Демонстрація была отклонена и въ нашемъ комитетѣ и, какъ я узналъ, въ руководящемъ коллективѣ другого теченія. Я былъ этимъ доволенъ, потому что зналъ, насколько недостаточна подготовка для вооруженнаго конфликта, и считалъ такое выступленіе безплодной растратой силъ. Мнѣ казалось, что это рѣшеніе нѣсколько ослабитъ остроту раздраженія Анны Николаевны изъ-за вчерашняго разговора… На столѣ у себя я нашелъ записку отъ Анны Николаевны: