(«Антоний», 26).
Не менее красочно описывает эту встречу греческий писатель III в. н. э. Афиней:
«Когда они с Антонием встретились в Киликии, Клеопатра устроила в честь него царственное пиршество, на котором вся утварь была из золота, усыпана драгоценными камнями и изготовлена руками искусных мастеров, даже стены там были… увешаны пурпуром и парчой. Приказав расставить двенадцать триклиниев (обеденные столы), Клеопатра позвала на пир Антония и тех, кого ему хотелось привести с собой.
При виде несметного богатства Антоний остановился как вкопанный. Клеопатра же, улыбнувшись, сказала, что все это дарит ему, и пригласила еще раз прийти на пир к ней завтра вместе с друзьями и военачальниками. Великолепие второго пира было еще более потрясающим, так что убранство первого стало казаться теперь бедным. И опять она подарила все это ему, а военачальникам позволила унести с собой ложе, на котором каждый из них возлежал; чаши и покрывала были также распределены между гостями. Когда настало время расходиться, она предоставила высшим чинам носилки и слуг, прочим же гостям — коней с серебряной сбруей. Каждому был дан в сопровождение мальчик-эфиоп с факелом. На четвертый день она купила роз на целый талант и велела усыпать пол слоем этих роз толщиною в локоть, а поверх них положить гирлянды»
(«Пирующие софисты», IV, 147е-1481).
Римский ученый Плиний в своей «Естественной истории» (IX, 121) сообщает, что на пиру Клеопатра даже растворила в вине дорогую жемчужину, желая поразить Антония окончательно. Можно только догадываться, во сколько обошлись египетскому бюджету эти увеселительные мероприятия. Однако роскошные празднества в Тарсе имели вполне рациональное объяснение. Статус Клеопатры был в то время весьма неопределенным, ведь Антоний обвинял ее в недостаточной помощи против Брута и Кассия, в связи с чем Квинт Деллий и был послан в Александрию. Подыгрывая Антонию, который разъезжал по Малой Азии, презентуя себя в качестве Нового Диониса, Клеопатра тем самым стремилась завоевать его покровительство. В этом аспекте фантастические пиры вполне окупались.
Наиболее ясно политический подтекст встречи в Тарсе прослеживается в рассказе Аппиана (V, 8), хотя этот автор тоже отдает дань «романтической» литературной традиции: «В Киликии Антоний упрекал явившуюся к нему Клеопатру за то, что она не приняла участия в походе Цезаря (Октавиана). Скорее объясняя, чем оправдываясь, она указывала, что немедленно послала к Долабелле свои четыре легиона и, имея готовую к отплытию часть флота, была задержана ветром и тем, что в очень скором времени Долабелла потерпел поражение; что она сама с хорошо снаряженным флотом отправилась в Ионийское море против Кассия, дважды угрожавшего ей, в случае, если она будет сражаться в союзе с Антонием и Цезарем, воюющим против его партии; тем не менее, она отправилась, не боясь Кассия, не остерегаясь Мурка (полководец республиканцев), подкарауливавшего ее на море; все это она делала, пока зима не принесла еще много вреда, а ей причинила болезнь, из-за которой она не могла выступить; тем временем они уже одержали победу. Антоний, пораженный, помимо внешности, также и умом Клеопатры, тотчас влюбился в нее, как юноша, хотя ему в это время исполнилось уже сорок лет — говорят, он от природы был всегда влюбчив; также говорят, что он был увлечен красотою Клеопатры, когда она была еще ребенком, а он юношей в звании начальника конницы сопровождал в Александрию Габиния, руководившего походом».
Итак, Клеопатра добилась своего: Антоний стал ее любовником и союзником, сохранение за ней египетского трона было гарантировано. Хотя цели этой встречи были преимущественно политические, личное обаяние царицы сыграло при этом немаловажную роль. Клеопатра еще раз продемонстрировала свое искусство обольщения, покорив второго великого римлянина.
«Ибо красота этой женщины, — пишет Плутарх, — была не тою, что зовется несравненной и поражает с первого взгляда, зато обращение ее отличалось неотразимой прелестью, и потому ее облик, сочетавшийся с редкой убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу. Самые звуки ее голоса ласкали и радовали слух, а язык был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад — любое наречие, так что лишь с очень немногими варварами она говорила через переводчика, а чаще всего сама беседовала с чужеземцами — эфиопами, троглодитами (пещерное племя на юге Египта), евреями, арабами, сирийцами, мидийцами, парфянами… Говорят, что она изучила и многие иные языки, тогда как цари, правившие до нее, не знали даже египетского, а некоторые забыли и македонский» («Антоний», 27).