Как Ханна спустилась по лестнице и что она сказала господину Резеке, она сама не знала и не могла вспомнить это даже немного позднее. Когда вечером того же дня она опустилась на кровать, смертельно усталая, то, несмотря на это, не сразу заснула, так как должна была обдумать все, что рассказал ей Ганс Виктор. „О, милосердный небесный Отец, во всем у Тебя есть выход! Были часы, когда я, глупая старуха, думала, что больше не на что надеяться, и как Ты все чудесно сделал! Теперь у меня нет больше желаний, и если бы мне пришлось закрыть глаза и ничего уже не делать на земле, я была бы так довольна!"
Нет, так быстро ее не позвали. Но она стала слабеть и вскоре больше не могла покинуть свою комнату. Ганс Виктор забеспокоился и показал ее врачу.
- Это старость, - сказал он, - я здесь ничего не могу поделать...
„Я бы тебе сразу могла сказать, что Ханна не больна, - немного рассерженно сказала фрау Резеке, когда была наедине со своим сыном. - Ты совершенно влюблен в нее. Разве она так много значит для тебя?"
Ганс Виктор задумчиво посмотрел на свою мать.
- Мама, - ответил он, - если бы не было Ханны, поверь мне, я не сидел бы сейчас с тобой. На каждом шагу моего пути меня всегда окружала тайная сила, которая была сильнее меня, и это были... - Ганс Виктор запнулся, он посмотрел на свою мать, которая отвела глаза в сторону и перебирала край рукава, и ему стало тяжело закончить свою фразу:
- Этими силами были молитвы Ханны.
Фрау Резеке недолго помолчала. - Я этого не понимаю, - ответила она и поднялась, - Ты очень изменился, Ганс Виктор. Твои старые друзья очень удивятся, как и я.
С этими словами она вышла из комнаты. Вечером того же дня произошло необычное: фрау Резеке поднялась по лестнице в детскую, чтобы навестить Ханну. Она говорила немного и недолго там пробыла, но Ханна все же очень обрадовалась. „Счастье от возвращения домой Ганса Виктора размягчило ее сердце,"- подумала она.
Теперь Ганс Виктор регулярно сидел в главной конторе за своим столом и со всей готовностью и энергией посвящал себя накопившейся работе. Ему необходимо было многому учиться, многое наверстывать. Сначала он делал это с большой неохотой, быстро унывал и хотел бросить. Но постепенно он обретал необходимые знания и привыкал к работе, которая прежде была ему так ненавистна.
Свое свободное время он проводил в основном со своим отцом, который постепенно слабел, и дух его становился все неспокойнее, как и прежде, он мучился страхом однажды все же обеднеть. „Там, где так много потеряно, может быть потеряно еще больше, может быть все потеряно!" Напрасно Ганс Виктор пытался разубедить своего отца в этой постоянной озабоченности о будущем своего дела, освободить от этого длительного страха обеднеть. И, так как он видел, что после таких успокаивающих речей отец становился только возбужденнее, то стал молчать. Но ему было все же нелегко обуздать свой темперамент и постоянно владеть собой. Он возвратился домой с самыми лучшими намерениями, с сердцем, полным искреннего раскаяния, с огромным желанием все исправить там, где он совершил ошибку и принести в родительский дом свое вновь обретенное счастье. А теперь ему приходилось слушать бесконечные жалобы своего отца и пустую болтовню матери и день изо дня вживаться в новую профессию, в новую работу, для которой, по его мнению, он не был создан... „Но больше никаких собственных путей! -решил он для себя. - Здесь мое место, и пока будет угодно Богу, я буду занимать его".
„Больше никаких собственных путей!", - таковым было его намерение, с помощью которого он поборол волнение в своем сердце, когда однажды предстал перед своей невестой. „Но так Бог захотел нас повести, тебе принадлежит мое сердце, и я сохраню тебе свою верность навсегда!" - такое он получил от нее решение. Он рассказал об этом своим родителям, вернувшись вечером. Мать только сказала: „Ты знаешь, что мы думаем об этом обстоятельстве". Она прекрасно видела, как бледно выглядел ее сын, но успокоила себя: „Ему идет эта бледная мужская серьезность". Чтобы отвлечь его, она говорила больше, чем обычно, болтала о том и сем и не замечала, что ее сын все больше замыкается в разговорах с ней. Да, она чувствовала, что в нем снова вспыхивает это дурацкое упрямство. Приносить в жертву настроению, произволу матери свое счастье - не слишком ли большая жертва?
Поздно вечером, тихий и задумчивый, поднялся он по лестнице в детскую. Ханна сразу услышала, что его шаги были усталыми. Она знала, где он был весь день, поэтому постоянно беспокоилась о нем и много молилась.
Теперь он стоял перед ней, но она не знала, что сказать, она никогда не была многословной. Лишь две большие слезы бежали по щекам.