На лбу крестьянина заблестели капли пота, его глаза беспокойно забегали. Конечно, он ни одним словом не возразил ему, сперва он должен был узнать, что хочет от него стоящий перед ним человек. Одно было ему совершенно ясно, а именно: у управляющего были право и власть, чтобы выставить его, крестьянина Кееса Зуренбурга, на улицу, как последнего нищего.
Между тем посетитель продолжал подвергать экономическое состояние Оттернхофа тщательному анализу, как врач, вводящий зонд в рану больного.
- Возможно, продав пару лошадей, вы смогли бы заплатить за аренду, но потом, весной, вы не сможете вовремя обработать землю, и урожай будет значительно хуже обычного, вы знаете это лучше меня, Зуренбург. Затем проценты на закладные снова возрастут, и вы будете вынуждены продать чуть ли не половину своих кормов. Это было бы началом конца!
Тут крестьянин глубоко вздохнул и, мрачно и решительно глядя на посетителя, заявил:
- Вы совершенно правы, господин управляющий, абсолютно правы, но как только дело дойдет до того, чтобы выгнать Кееса Зуренбурга из Оттернхофа, то найдутся еще перекладины, способные выдержать веревку с моим телом, или местечко в озере Люденхоф, где я смогу найти покой...
- Нет, Кеес, только не это! - вскричала крестьянка.
Управляющий сдержанно добавил:
- Вы имеете в виду перекладину там, наверху, над конюшней, где когда-то Летучая Мышь подвесил соломенную куклу, - или же вы думаете о местечке в озере, где ваши люди много лет назад искали тело этой Летучей Мыши?..
Тут управляющий поднялся, и в его темных глазах появился светлый, приветливый блеск.
- Пожалуй, имя Франса Ведера уже стерлось из вашей памяти, но вы еще кое-что узнаете о Летучей Мыши, которого все обвиняли Бог знает в чем! Нет, пожалуй, не все. Принц, ваша дворовая собака, да Иоанна сочувствовали маленькому сироте. Дайте же мне вашу руку, крестьянин Кеес, и вы, крестьянка, я пришел как ваш друг - я и есть тот самый Летучая Мышь!
Крестьянин Кеес подпрыгнул на своем стуле. Он растерянно бормотал:
- Возможно ли это? - И снова перед его мысленным взором встали картины прошлого. Он снова увидел Летучую Мышь, козла отпущения для всех и во всем, которого он ни разу не удостоил сочувствующего взгляда. „Из тебя ничего не получится!" -заявил он когда-то мальчику. Но вот „из него получился" сам управляющий Люденхофом! Как это могло случиться?
Зуренбург нерешительно пожал протянутую ему руку.
- Я дурно обходился с вам, минхерр, - прошептал он. - Я был черствым - и гордым... Но...
Ведер прервал его:
- Так должно было быть, Зуренбург, то было провидение Божие - и ничто другое. Но я ел ваш хлеб и спал под вашей крышей! Во многом я был виноват сам. Слава Господу, крестьянин Кеес, я стал другим человеком. Через благодать Божию я признал, что был грешником, недостойным предстать перед Господом. Но мне также известно, что значит быть спасенным драгоценной кровью Иисуса Христа, Единородного Сына Божия. Вера в спасение наполнила меня в одну ужасную ночь - у постели больной, той, которую я любил больше собственной жизни. Вы тоже стояли у постели больной, крестьянин Кеес, у постели вашей умирающей девочки. Это было предостережение, зов Господа нам обоим, поскольку ведь и ваш ребенок был на добром пути, я это знаю. Вы не захотели прислушаться, ваше сердце ожесточилось, и жизнь - ваша и вокруг вас - становилась все холоднее и холоднее, ведь даже любовь Божия не могла согреть ваше сердце. И тогда пришла холодная смерть, крестьянин Кеес, тогда...
- Остановитесь, минхерр, остановитесь! - взмолилась крестьянка, и слезы потекли по ее щекам. Влажными стали и глаза Зуренбурга.
Было совсем поздно, когда управляющий возвращался домой. Крестьянин Кеес хотел подвезти его на своей маленькой повозке, но управляющий не позволил; тогда Зуренбург проводил его до входа в парк Люденхофа. Прощаясь, крестьянин вновь хотел от всего сердца поблагодарить его за то, что управляющий привнес свет во мрак его жизни, но не смог выговорить ни слова.
Дома Нонни уже с беспокойством ожидала возвращения своего мужа. Она бросилась ему навстречу со словами:
- Ах, Франс, где ты так долго пропадал? Часы пробили уже десять! А ты ходишь один-одинешенек в такую угрюмую зимнюю ночь!