Особенно мы любили слушать его, когда он рассказывал нам простые, но все же такие захватывающие истории своей юности.
И слепые глаза старика странным образом притягивали нас, так что мы не могли от них оторваться. Своими молодыми здоровыми глазами мы все настойчивее ловили взгляд его потухших глаз, долго боязливо смотрели в них и снова отводили взгляд в сторону, пока с детской непосредственностью не признавались себе: „Он же все равно не видит!" И вновь наполовину с любопытством, наполовину со страхом тянулись к его большим, голубым, широко открытым глазам.
Родился ли он таким слепым? Или он потерял зрение в результате какой-то болезни, какого-то несчастного случая?
Мы не знали этого. До тех пор, пока на наши просьбы рассказать что-либо, он, улыбаясь, не ответил:
- Ах, дети, вы, должно быть, уже все знаете наизусть! Что бы вам еще такого рассказать?
Я не знаю, как это со мной случилось - я был скорее робким, чем дерзким, и никого не хотел ставить в неловкое положение. Но на этот раз из меня вырвалось то, что нас троих так давно интриговало:
- Вайденхофер, расскажи, как ты стал слепым!
Поскольку старик сначала совсем замолчал, я испуганно и смущенно подумал, что, конечно, оскорбил его своим любопытством. Однако, вскоре на его лице появилась дружеская улыбка, которую мы все так хорошо знали, все мельчайшие складки и морщины вокруг глаз и рта слились друг с другом, и он сказал своим спокойным голосом:
- Так, так! Значит, вы уже давно размышляли, как из дикого Фридера получился крестьянин из Вайденхофа? Но, пожалуй, вам небесполезно будет послушать об этом. Но это совсем не веселая история -смеяться тут нечему! Но, в конце концов, несмотря ни на что, все, что ни делается - к лучшему! И конец всегда лучше, чем начало!
После этого многообещающего вступления он удобно откинулся на спинку стула, а мы в ожидании рассказа придвинулись ближе друг к другу за натертым добела столом. И старик, обратив к нам невидящие глаза, начал:
- Я был младшим сыном у моих родителей. Братья мои были на восемь и на десять лет старше меня. А моя сестра ходила в школу, когда я еще только начал делать первые шаги. Пожалуй, именно поэтому и случилось так, что я рос более свободно, чем трое старших детей. Отец и мать, возможно, слишком радовались малышу и последышу, и не смогли держать его в необходимой строгости. Возможно, они были уже слишком стары для моей молодой, здоровой удали. В моем воспоминании мать осталась старой, измученной женщиной, которая со вздохом давала мне волю вместо того, чтобы остановить мои злые детские проказы или надлежащим образом наказать меня за них. Так я стал необузданно диким парнем. Для меня не было препятствием ни высокое дерево, ни глубокое озеро - я взбирался наверх, я нырял на дно. Я знал все дороги и тропинки в наших лесах, каждую трещину в скале, каждую лисью норку и каждое воронье гнездо. С учением же все обстояло куда хуже. В школе я преуспевал меньше, чем в лесу или в поле. Буквы, которые я с трудом выводил на бумаге, шатались, как пьяные, натыкались друг на друга - нечего и говорить про правописание, которое большей частью осталось неосвоенным. И таблица умножения была для меня горой, подняться на которую было так же трудно, как на скалы там, напротив лисьей опушки. Так что учителя я не слишком радовал. Он приходил к отцу жаловаться на меня, а тот втайне гордился своим сильным и ловким сыном. „Хорошая виноградная брага должна бродить! - говорил, спокойно улыбаясь, отец, - покажи-те-ка мне Фридера, который всегда прав! Для хорошего напитка нужно время! А из самых сильных мальчишек вырастают лучшие мужчины. Дайте нам только перебеситься!"
Для меня это было в самый раз. Если уж сам отец так говорил, то по-другому не может и быть! К тому же, думал я, зачем мне так мучиться с учебой? Я не нуждался в ней, как, например, школьный учитель Йоргле или бедный луговой крестьянин Ханнес - у моего отца денег куры не клевали, он был самым богатым крестьянином в деревне, и хотя нас в семье было четверо, мне все же доставалось многое: я получал прекрасное крестьянское подворье независимо от того, хорошо ли я учился или плохо, ходил я в воскресную школу или нет! Отец, казалось бы, уже позаботился об этом. А со скотом, вспашкой, плугами и посевом я всегда справился бы, как всякий крестьянский мальчишка, все равно, мог я чисто писать и правильно считать или нет. Таким было мое собственное мнение по этому поводу.
Но мать моя, случалось, плакала, садясь вечерком на край моей кровати в маленькой комнатушке под самой крышей, в которой спал я. И она молилась вместе со мной и просила Господа, чтобы он сделал меня прилежнее и дал бы мне послушное сердце. От этих слез и молитв внутри у меня все переворачивалось, и я намеревался стать другим. Но на следующее утро, с первыми же светлыми заманчивыми лучами солнца все мои добрые намерения улетучивались, и я оставался таким же, каким и был - диким Фридером. Как, должно быть, Бог хотел изменить меня - я же не хотел этого.