- Может, чтобы стрелять дроздов? - гневно спросил малыш. Он посмотрел на ружье, висевшее на ветке дерева, а затем на крону дерева, прямо на вершине которой сидел дрозд и пел так счастливо, словно как-то хотел поблагодарить Творца за то, что Он создал это утро таким прекрасным, а вишню -такой сладкой.
- Послушайте, как он поет! - сказал маленький Вальтер и благоговейно прислушался. А потом умоляюще посмотрел на меня.
- Фридер, ведь ты не сделаешь этого, он такой радостный, а там... там, внизу, воскресная школа...
Я помню все, как будто это произошло только вчера.
Все было очень странно. На мгновенье я словно замерз в самый разгар солнцепека. В ушах у меня звенело, я будто бы слышал голос матери: „Завтра воскресенье, ты не должен стрелять птиц!" И спокойная улыбка отца: „Дай им поклевать вишневой мякоти!" И сквозь все это звенели колокола и дрозд пел свою песню. Должно быть, во мне заговорила совесть, которая и дала мне все это чувствовать. Но вот птица перестала петь, она забралась в глубину ветвей и стала долбить клювом по вишне. И тут меня охватил охотничий азарт, и, насколько я знаю, это уже бывало со мной раньше. Я слышал, но больше ничего не видел - только птица и брызжущий вишневый сок, красный, как темная кровь.
Маленький Вальтер хотел удержать меня, но я уже приложился к ружью, оно было заранее заряжено. Все остальное произошло так быстро, что я едва могу описать это. Я, должно быть, споткнулся или поскользнулся, возможно, на вишневой косточке и... упал вместе со своим ружьем. Грянул выстрел... я почувствовал в голове резкую боль... перед глазами потекла красная кровь... и я увидел сквозь красную пелену улетающего дрозда, увидел, как перепуганные товарищи спешат ко мне, увидел, как самый молодой и рассудительный Вальтер с криками бросился в деревню звать на помощь.
Больше я ничего не знаю о том, что произошло со мной. Я очнулся только спустя несколько часов или дней... Голова шла кругом. Она была плотно перетянута повязкой. Поверх глаз лежал платок. Я почувствовал это, как только протянул к ним руку. Я отбросил платок прочь - я хотел видеть, что происходит вокруг меня. Но все было черным, непроглядным, как ночь. Я ослеп. Был прострелен зрительный нерв. Рана в моей голове зажила, но зрение ко мне не вернулось. Оно осталось там, наверху, в вишневой посадке. Последнюю картину, которая глубоко запечатлелась в моих глазах, я буду помнить всегда: большая черная птица, дрозд, среди зеленых веток с темно-красными вишнями на фоне сверкающего голубизной неба...
Старик замолчал. Матушка Дорле, сидевшая на скамейке у печки, отложила свое вязанье и посмотрела на него снизу вверх. Ее глаза на увядшем лице неожиданно по-молодому заблестели. В них светилось сочувствие и большая-большая, верная и самоотверженная любовь и преданность.
На какое-то мгновение мы замерли в молчании.
- Дальше, дальше, что было потом?
- Что было потом? - переспросил старик и осторожно кивнул седой головой.
- Сначала родителей и меня охватило горе и печаль. И так как я постепенно стал понимать, что теперь на всю свою жизнь я должен пребывать в ночи и темноте, то моя печаль превратилась в дикое упрямство и неистовство, ярость, бешенство по поводу моей участи. Но все это не помогло - я все равно оставался слепым, совершенно слепым. Так я сидел неделями и глядел, уставившись прямо перед собой в тупом отчаянии. Однажды, совсем маленьким, я был с отцом в городе, в зверинце. Там была высокая клетка из металлических прутьев. В ней сидел орел -я помню очень хорошо, как он выглядел... растрепанный, всклокоченный и измученный. Он сидел там, на своем голом дереве, неподвижно уставившись в пространство. Подобно ему, сидел я в своей комнатке, как плененная дикая птица. И я никуда не появлялся на людях, они, казалось, зло и насмешливо шептались и обсуждали меня, исполненные злорадства: „Так ему и надо, этому дикому Фридеру!" - „Что понесло его в светлое воскресенье стрелять дроздов!" - „Могло быть и хуже, он еще легко отделался!" - „Ничуть не жаль его, этого шалопая!"
Мне казалось, что я слышу в своей комнате разговоры людей, как будто бы они действительно, находились возле меня. Но это было совсем не так - это моя нечистая совесть нашептывала мне такие вещи. Соседи приносили сливы, ранние груши и все, что могло доставить больному радость. Но мне было от этого не легче - я ничего не хотел знать о чужом милосердии. Я был в разладе с Богом и со всеми людьми. Пока - пока не пришла Дорле.
И по тонким губам рассказчика пробежала нежная улыбка. И мы, дети, оторвали глаза от старика и посмотрели на матушку Дорле, едва заметно кивнувшую нам.