- Да, Дорле! - продолжал в раздумье старик. -Мы вместе оставили школу той весной, предшествующей моему несчастному выстрелу. Я хорошо относился к Дорле. У нее были две роскошные толстые косы цвета спелых каштанов. А глаза - голубые, как незабудки. Но Дорле была благочестивой девочкой - по воскресеньям она ходила на Слово Божие и в воскресную школу, а по средам - на молитву. И даже знать не хотела о танцах, о которых думают все девчонки ее возраста. Также она не бегала с нами, мальчишками, у нее на это просто не было времени. У ее матери было еще семеро младших детей, и ей надо было помогать, нянчиться с малышами. Она, пожалуй, делала это охотно, поскольку всегда была радостная и в хорошем настроении. И она была очень умной, поскольку и в Библии, и в Псалтири разбиралась лучше, чем иной старик. Я сторонился этой благочестивой „ханжи“, как я ее тогда называл, потом произошел этот случай с выстрелом, и я стал мрачен и ожесточен. И кто же это так храбро и верно навещает меня? Дорле! Когда она робко села возле меня и хотела что-то почитать, я сначала жестокими насмешками прогнал ее. Но постепенно все изменилось. Я ждал и все прислушивался к легким шагам, которые по вечерам раздавались на лестнице. И я тихо слушал, как она читала мне свои книги. Сейчас я знаю: любовь не дает ожесточиться.
К тому времени многое изменилось. Я учился не только смирно сидеть и слушать - я учился также проникать в суть вещей! Я не мог больше убегать от моей матери, я уже не мог больше договариваться с другими мальчишками пойти купаться или кататься на велосипеде, разорять вороньи гнезда или ловить белок. Никто больше не заходил за мной - мать
выводила меня в солнечный сад, и я сидел возле нее, пока она зашивала наши рубашки или чистила картошку. И при этом она рассказывала мне о всякой всячине.
И я снова принялся изучать то, что не успел, когда был маленьким, или изучал, да забыл - разные библейские стихи, строки из песен и еще много всего. И очень, очень медленно и сначала с большим нежеланием и внутренним протестом я научился понимать слова: „Кого Господь любит, того Он наказывает!"
Меня Он тяжело наказал...
Но однажды я почувствовал за суровостью любовь. Каким бы негодным мальчишкой я был, если бы и дальше продолжал вести себя подобным образом! Как будто кто-то отодвинул засов и сказал: „Только до сих пор и не дальше!" Розга пришлась в самый раз. Наказание оказалось жестоким. Но такова же была и любовь Божия! Я с каждым днем все отчетливее понимал, что жило в моем сердце. И я окончательно положился на волю Господа, признал перед Ним вину своей жизни, мои многочисленные грехи, открыл Ему дверь моего сердца, принял Господа Иисуса как моего Спасителя и Избавителя и стал очень, очень счастливым.
Крестьянин из Вайденхофа снова замолчал. Матушка Дорле тихо встала и положила свои натруженные руки на него.
Мы молча смотрели на обоих стариков. Потом любопытство победило благоговение, охватившее нас.
- А потом, Вайденхоф, потом?.. - потребовали мы.
- Потом, - продолжал старик, - мне настало время учиться. В институте. То, что я слышал от матери и от Дорле, было лишь начальной школой, детскими игрушками. Я несколько лет побыл в институте для слепых, поскольку я был непокорным студентом, учившимся очень медленно. Родители к тому времени состарились и отошли на покой. Но они почили, уверенные, что их Фридер не пропадет. Братья женились, старший взял хозяйство на себя. У сестры уже давно был муж и дети. Наследство мое растаяло - много отняла учеба в институте. С „богатым наследством" было покончено. Но все же оставался Вайденхоф. И Дорле дождалась меня. Она могла бы иметь другую, лучшую долю. Но ей нужен был только Вайденхоф, корзинщик. И мы были счастливы вместе, несомненно, счастливее, чем если бы я был зрячим и для меня не открылся бы внутренний свет...
Да, дети, теперь вы знаете мою историю. Подумайте, что из нее может пригодиться вам в жизни. Постарайтесь, чтобы от вас не улетали птицы, как от меня, когда я имел зрячие глаза! Лучше постарайтесь быть такими, чтобы они прилетали к вам в окно и садились на руку, пока вы еще можете видеть...
Он сказал это в шутку. Но мы восприняли это всерьез. И прежде, чем уйти, мы протянули старику руки со словами: „Спасибо вам большое!"
И одновременно это было нашим обещанием.