Они завтракали, мнилось им, у Леонтия так, «как их отцы в Пале-Рояльском кабачке». Воображение их разыгрывалось, и однажды Горчаков, выпив рюмочку ликера, два дня, когда никого из надзирателей не было, ходил покачиваясь: он воображал себя пьяным. В «Воспоминаниях», обращенных к Пущину, поэт писал:
…Шел двенадцатый год. Наполеон воевал Россию. Войска шли через Царское Село, и земля охала глухим грудным звуком под тяжелыми шагами. Лицеисты провожали войска. Три дня шло мимо них и казачье ополчение. Ополченцы были в серой одежде, напоминавшей тот хлеб, которым их кормил теперь скряга-эконом. Они не были похожи на гвардию, без той повадки и посадки — прямые мужики.
— Ополчилась нужда, — бормотал Калиныч, жалея и ополченцев, и не сыто хлебавших лицеистов, — пичужки любезные, буяны мои горькие!
Малиновский, который всегда был дюж, лукав, набравшийся от дядьки Матвея, старого казака, лихих казачьих поговорок, садясь за стол, говорил теперь:
— Из пригоршни напьемся, на ладони пообедаем.
«Казаки в беде не плачут» — стала любимой его присказкой. Лицеисты на глазах взрослели, детскость уходила из них, шалостям все меньше находилось места. На устах то и дело звучали слова: Россия, Отечество, Виктория… Суворовские отрывистые разговоры были теперь законом вкуса. Каждый имел своего героя: Горчаков — императора, Кюхля — Барклая, Малиновский — Платова… Герой Вальховского — Суворов, которому он стремился подражать: ел черствые сухари, спал на голых досках, каждый вечер снимая матрас с кровати. Он был стоик. В Лицее его звали спартанцем.
Директор Малиновский все чаще по вечерам приглашал их к себе. Приглашал не всех, с выбором.
Добрая директорская дочь Аннушка угощала молодых чаем с хлебом, иногда черствым. Вальховский воображал бивак — он находил особую приятность в простоте и скудости теперешней жизни. Они не были баловнями фортуны, искателями счастья, любителями большого света…
День 19 октября, год назад такой шумный, прошел незаметно. С утра все шло обычным порядком. Они выпили горячий сбитень, эконом вместо чая давал им теперь его, ссылаясь на трудные военные времена, по их мнению, немилосердно наживаясь на этом. Они роптали на сбитень — этот напиток уравнивал их с простолюдинами и придворными певчими.
Сохранилась в летописях Лицея и история с гоголем-моголем. Малиновский, Пушкин и Пущин затеяли вечернюю пирушку. Пущин достал бутылку рома, добыли яиц, натолкли сахара, и началась работа у самовара. В приготовлении гоголя-моголя принимали участие и другие студенты, оставшиеся потом в тени. И вот один из них, Тырков, изрядно захмелев, наделал шуму, и дежурный гувернер, заметив необыкновенное оживление и беготню, доложил инспектору. Тот после ужина, «всмотревшись в молодую свою команду, учинил расспросы». Вину на себя взяли трое зачинщиков.
По этому поводу из Петербурга приехал сам министр Разумовский. Созвали конференцию, которая и постановила:
1) две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы;
2) сместить виновных на последние места за столом (то есть обедать после всех);
3) занести фамилии в черную книгу, которая должна повлиять при выпуске.
Приговор постепенно смягчился, и лишь первый пункт был выполнен буквально.