Ярость и страх.
Два таких разных обозначения одного и того же состояния.
Все-таки насколько проще все было раньше, когда он всегда делал выбор в пользу ярости. И страх, если тот просачивался на поверхность, тоже умел трансформировать в агрессию. В школе и позже, в колонии для несовершеннолетних, психологи называли это низким импульс-контролем. И объясняли, что именно поэтому Пит и предпочитал насилие. Но дело было совсем не в этом. Просто насилие действительно очень эффективный инструмент, если только уметь им пользоваться.
А Пит умел подчинить насилие своей власти, это получалось у него как нечто само собой разумеющееся.
До тех пор, пока не появились Зофия и дети. А потом любовь, правда и доверие сделали жизнь намного сложнее и впустили в нее страх.
Страх потерять тех, кто значил для Пита намного больше его собственной персоны.
Он услышал журчание — это Расмус спустил в туалете воду.
Пит Хоффман взвесил игрушку на ладони, опустил руку — ниже, еще ниже.
До сих пор время от времени ему предлагали купить нечто подобное. Ручные гранаты — ходовой товар на подпольных рынках, где у Пита сохранилось много старых контактов.
Так же, как ушей и глаз, которым Пит платил, чтобы оставаться в курсе всего, потому что информация на рынке услуг безопасности быстро устаревала. Поэтому Пит не стал обрывать последние нити между ним и той жизнью, частью которой он больше не был, но по которой так тосковал.
Вот завыл сливной бачок в туалете. Расмус, как всегда, повернул кран до упора, что ему категорически запрещалось делать. Поэтому и шум был словно при тропическом ливне, а теперь стало так тихо.
Одно время ручные гранаты такого типа Пит хранил на этой самой кухне, в коробках по десять штук, после того как контрабандой перевез через границу. Предназначенные для войны, они стали идеальным вариантом для вооружавшихся преступных группировок. Особенно для молодых людей из пригородов, которым вечно не хватало денег, не говоря об умении обращаться с оружием, которые так хотели казаться взрослыми и при этом не имели ни малейшего желания отвечать за последствия своих действий.
А гранаты, в отличие от «стволов», не требовали особых навыков, стоили гроши и главное — делали все как будто сами, с минимальным участием человека. Парень просто подъезжал к окну, на которое ему указали те, чьего доверия он так добивался, бросал гранату, насколько мог далеко вглубь квартиры, и прыгал на мопед, не дожидаясь, когда бабахнет. Он не видел, как отрывало руки и ноги тем, кто оказался поблизости.
Раздался щелчок — это Расмус опустил и поднял ручку на двери туалета. А потом маленькие ноги снова засеменили в направлении кухни. К тому, что, по убеждению Расмуса, все еще было его игрушкой.
— Папа, ты…
— Иди сюда, Расмус, сядь.
— …ты что наделал, папа! Ты сломал моего нового человечка?
Пит Хоффман выдвинул стул и сел сам.
— Слушай сюда, парень…
Но Расмус не слушал. Он растерянно смотрел на стол с разбросанными по нему разноцветными останками — шляпа, рука, нога…
Мальчик заплакал — крупными, круглыми слезами, которые так и побежали по щекам.
— Но он… Он был мой! Я не понимаю, папа. Зачем ты…
Хоффман дал себе слово никогда в жизни не поднимать руки на детей. Поэтому ни один из них до сих пор ни разу не пытался его ударить. Этот случай был первый, — маленький кулачок взметнулся в воздух.
Удар пришелся в грудь.
Пит Хоффман ожидал продолжения. Он поймал руку Расмуса и прижал к тому месту, куда тот метил. А потом прижал его самого — не сильно, только для того, чтобы сбавить напряжение.
— Прости.
— Ничего.
— Прости, папа. Но я все равно не понимаю… Зачем? Что ты наделал, папа?
Расмус снова заплакал, но по-другому. На этот раз в слезах не было ни злобы, ни отчаяния. Только бесконечная грусть.
— Мне жаль, Расмус, но ты больше не будешь с ним играть.
— Но я так хочу этого… Ведь он мой.
— Теперь он мой, отныне и навсегда. Я его забираю. Но для начала ты должен помочь мне, Расмус. Расскажи, откуда он у тебя? Кто тебе его дал?
Расмус слегка отстранился, чтобы видеть глаза отца.
— Ты такой злой.
— Нет, я не злой.