Ему шестьдесят шесть с половиной. Еще каких-нибудь полгода — и Эверт Гренс передаст ключи от своего кабинета другому, более молодому инспектору. Чтобы тот поселился там вместо него и открывал дверь, когда в нее будут стучаться. Совсем как сам Гренс, когда-то много лет назад сменивший старого коллегу, имени которого не помнит теперь ни он, ни кто-либо другой в участке.
Жизнь скоротечна. Мы были только что — и вот нас уже нет.
А ведь говорят, что пенсионный договор в полицейском управлении один из самых выгодных на рынке труда. И многие коллеги только и мечтают о том, чтобы как можно скорее навсегда закрыть за собой неуклюжую железную дверь на Бергсгатан.
Уйти, не оглядываясь.
Разом лишиться всего.
Стать никем.
Эверт Гренс никогда ничего не боялся, — просто потому, что однажды принял такое решение, убедившись в бессмысленности и отвратительности страха. Но с некоторых пор и он подолгу метался ночами без сна на продавленном вельветовом диване. И все потому, что не знал ничего, кроме полицейского участка. Не умел делать ничего другого, кроме того, что делал, ни к чему больше не стремился и ни с кем, кроме полицейских, не находил общего языка.
Еще пара минут по раскаленному асфальту Васастана, мимо строгих особняков, наблюдающих за ним глазами огромных окон, — и вот он у ворот с номером 74, куда впервые вошел семнадцать лет назад.
Все те же закругленные ступени лестницы, высокие потолки, обои в цветочек.
И на третьем этаже поджидает та самая массивная дверь, — теперь, правда, со следами взлома. Отметины совсем свежие, и стружка вокруг дверной ручки еще не успела потемнеть.
Гренс прикрыл глаза, пытаясь поймать ритм дыхания, так напоминающий прыжки маленьких детских ног по липкому полу.
— Да?
Ему открыла женщина чуть за сорок. Ростом почти с него, светлые волосы.
— Эверт Гренс, комиссар криминальной полиции округа Сити. Я по поводу взлома.
Ее взгляд стал пристальным, почти враждебным.
— Но я же объяснила по телефону…
— Все так, но я…
— Женщина, моложе вас — я сужу по голосу — она задавала мне вопросы, я отвечала. Не понимаю, честно говоря… Ко мне вламывались и раньше, не сюда, в летний дом… и тогда никто не приехал, хотя унесли все, и я так плакалась, звонила несколько раз. А теперь… Вы объявились уже дважды, хотя ничего не пропало.
— Инспектор Марианна Хермансон разговаривала с вами по телефону, а мне хотелось бы взглянуть, как все это выглядит.
Ее глаза настороженно сузились.
— В таком случае мне хотелось бы видеть ваше удостоверение.
Черная кожаная книжечка во внутреннем кармане — идентификационная карта, полицейский жетон. Для верности Гренс присовокупил к этому и визитку с номером телефона и электронным адресом, который сам едва помнил.
— Комиссар?
— Да.
— В таком случае я понимаю еще меньше. Комиссар полиции расследует взлом, и при том, что…
Она пожала плечами, отошла в сторону, делая жест загорелой рукой вглубь квартиры.
— Они перевернули все вверх дном… Тем не менее ничего не пропало.
И снова память, которая требовала места.
В прихожей стоял старинный комод и зеркало в золоченой раме, но вместо этого Гренс видел плетеное кресло и мужчину с пулевыми отверстиями в голове.
В гостиной вместо обеденного стола из соснового дерева ему померещился включенный телевизор с детской программой. А кухня, сверкающая и просторная, показалась липкой от размазанных по столу и полу остатков еды. Вот и девочка, которая забирается на колени к мертвой матери…
Эверт Гренс смотрел на женщину, так неохотно впустившую его в квартиру. Следил за движением ее губ, пока она отвечала на вопросы. И помада на этих губах делала их похожими на красные именинные свечи и напоминала о торте, который так и остался неразрезанным.
Она не сообщила ему ничего нового. Обо всем этом Хермансон уже писала в рапорте. Злоумышленник вломился в квартиру в будний день, между восьмью тридцатью и одиннадцатью часами утра. На наружной стороне входной двери отчетливые следы инструмента из твердого металла. Содержимое гардеробов, шкафов и выдвижных ящиков брошено на пол. При этом шкатулки с драгоценностями, дорогие украшения, бумажник со значительной суммой в купюрах, новые компьютеры и картины именитых художников, которые развешены здесь по всем стенам, — все это осталось на месте. На покрытых пылью подрамниках нет даже отпечатков пальцев.