Он явно клевещет на себя, подумала она. Или хочет меня предостеречь — но от чего? Конечно, после него уже никто другой не нужен. Это ясно. Он слишком многое знает о людях, а кто отравлен этим знанием, кто хоть раз в жизни соприкоснулся с ним, — тому уже ничего на свете не надо. Но, может быть, сближение таит в себе непонятные ей пока опасности? И он только насмехается над новой жертвой? Все равно. Ее тянуло, влекло к нему неудержимо. Сейчас она ни о чем не помнила.
Уидлер вынул из кармана серебряную цепочку с кулоном — красным рубином, небольшим, но ярким, как закат, оправленным в серебро.
— Они подарили мне это. Адо и Хана.
— Когда они успели? Я ничего не заметила!
— Это дар за то, что я их помирил. Вернул друг другу. Я хочу тебе это отдать. Я хочу, чтобы именно ты это себе взяла.
— Я их друг другу не возвращала.
— Откуда нам знать? Может быть, если бы не ты, и я бы не затеял всей этой истории.
— Неужели я тебя сподвигла? — она заглянула прямо ему в глаза, потом опять припала щекой к его груди.
Он вздохнул:
— Я же говорю тебе: никто не знает. Никто. Они думают, что их помирил я. А мне кажется, что я этим обязан тебе. Так что возьми.
— Но это... очень дорогая вещь!
— То, что мы для них сделали, — именно мы, — стоит дороже, мне кажется!
Он взял Эмили за плечи и слегка отстранил, словно любуясь ею. Затем осторожно надел цепочку ей на шею, застегнул сзади. Она чувствовала жар его рук, словно наэлектризованных, насыщенных страстью. Неужели все кончится тем, что он наденет на нее цепочку?
— Не снимай это даже на ночь, — попросил он. — Носи всегда. Ведь не слишком же эта просьба обременительна, верно? Тебе так идет... Ради меня.
Он говорил уже не властно, а просительно, почти заискивающе. Нет, на игру это уже не похоже.
Он откинулся к полуразрушенной стене, потрогал ее пальцами. Эмили читала в его взгляде то ли просьбу, то ли изумление. Что ей было делать — начать раздеваться самой? Нет, ни в коем случае. Сейчас это было не нужно. Она–то боялась, что он попытается что–то с нее снять, а он еще и надел. Цепочку. Она–то представляла, как он начнет ее раздевать, и еще краем сознания воображала, как это будет забавно, если он захочет снять ее серьги и долго будет путаться в волосах. Похоже, умение видеть комизм в любой, даже отдалено предполагаемой ситуации свойственно им обоим. Не так он прост. И сближение их — а скорей, ее испытание — прошло пока только первую фазу.
...Когда они вышли, у отеля их ожидал но тьме быстро наступающей южной ночи белый автомобиль.
— Это за тобой.
— Откуда?!
— Билл позаботился.
— Отбуксировал мотоцикл и приехал сюда?
— Вроде того.
— Значит...
— Значит, хочешь ты сказать, это все не импровизация? Нет, не импровизация. Экспромты редко проходят удачно. Но на самом деле были варианты. Просто несколько точек, где нас можно было застать. Сработала именно эта. Он, наверное, давно уже ждет. Я, впрочем, предупредил его, что, вероятнее всего, мы будем здесь. (Ее радовало это «мы», это сообщничество). Что–то такое есть в этом месте, ты не находишь?
— Н-нахожу...
— Ну вот и отлично. Садись в машину.
— А ты?
— А я еще тут побуду. Люблю вечерний океан.
Эмили с тревогой посмотрела на бушующие волны, разгулявшиеся не на шутку. Потом на Уидлера — прямо в глаза, тревожно:
— Как же ты доберешься?
— Пусть тебя это не заботит. Спасибо за прогулку. И приятных снов.
Он даже не попытался напроситься провожать ее. Впрочем, напрашиваться — не в его духе. Он ведь может легко войти, куда угодно и когда захочет, и ее номер — не исключение. Он распахнул перед ней дверцу машины. Она села на заднее сиденье, не заметив страстного, осуждающего и восхищенного, взгляда из бывшего подъезда бывшего отеля. Вчерашний мальчишка смотрел вслед машине, пока она не исчезла.
Ни о чем не думая, счастливая и отчего–то печальная, Эмили откинулась на спинку сиденья. Легкая, грустная музыка наигрывала в салоне. Водитель был худощав, молчалив. Мир был музыкален, сумрачен, печален. Вереница огней усыпляла ее. Она рассеянно глядела в окно, расслабленная, слишком озадаченная и печальная, чтобы быть счастливой, но удивление и печаль всегда сопутствуют радости. Ее душа, чувствовала она, пробуждается к чему–то непостижимому, новому, — совсем не дикому и не пугающему, как думала она прежде, а ласковому и грустному.
Уидлер провожал ее машину взглядом, пока она не скрылась из виду. Потом посмотрел на ночной, светящийся океан, на кружева пены у своих ног... Полоса прибоя подвигалась все ближе и ближе к полуразрушившемуся отелю. Шторма сегодня не миновать. Не сильного, конечно, а так... умеренного. Чтобы наутро купальщики могли обсуждать его и гадать, каким ветром нагнало тучи и надолго ли волнение. Недаром накануне вода была теплая. Много водорослей и медуз. Интересно, вынесет на берег что–нибудь интересное или нет? Океан всегда был для Уидлера чем–то непостижимым, живым и мыслящим существом, у которого — свои тайные замыслы. С ним Уидлер вел нескончаемый диалог, и, как знать, — может быть, океан и подсказывал ему какие–то ответы?