Он сорвал с нее полумаску и замер. После этого она уже не сопротивлялась и лежала на полу, подогнув одну ногу, глядя в потолок. Гэлбрейт осторожно, медленно стаскивал с нее трусики, нежно прикасаясь губами к животу, лобку... а теперь... Она зажмурилась. Гэлбрейт был умелец. Новизна ощущений на какой–то миг вытеснила стыд и отвращение. Но что должен думать Уидлер?
Может быть ей в самом деле подсознательно всегда хотелось этого? Гэлбрейт нависал над ней, и она охватила пальцами его руки, упиравшиеся в пол. Своими ногами он развел ее ноги, — она не сопротивлялась. Озноб ожидания бил все ее тело. Гэлбрейт касался губами ее сосков. Он был весь мокрый после душа, и с его мокрой головы на нее текло. Он слизывал капли горячим сухим языком.
Мгновенная боль пронзила ее. Она сильнее сжала пальцы на его руках, вскрикнула, застонала и затихла.
Гэлбрейт трудился, как умел. В сущности, умел он неплохо. Он был потрясен тем, что впервые за весь его бразильский период, за весь этот перманентно тянувшийся медовый месяц, он впервые встретил настоящую. Ту, у которой был первым; которая не косила под невинность, но и на самом деле была горда, невинна... и любила его, если пришла сюда!..
И он показывал все, на что был способен. Она лежала с закрытыми глазами, но он чувствовал, как расширяется заветный тоннель, в котором он скользил, как напрягается ее тело, как она начинает отвечать его движениям, — наконец, расслабившись, она вполне впустила его в себя, и он ощутил, что теперь он властей над ней во всем. Она приняла его. Ее тело, против ее волн, радовалось этому молодому зверю.
Так вот как это все произошло у нее впервые! С первым встречным. На полу. В чужой гостинице. В чужой стране. Возлюбленный — или бывший возлюбленный, ибо теперь–то я уж никогда его к себе не подпущу — стоит и выжидает внизу. В надежде, что я потом поделюсь впечатлениями. Обладание через необладание. Слышали мы об этом, читали и видели. А ты не увидишь и не услышишь ни о чем. С тобой кончено.
Никто никому не будет обязан. Утром они расстанутся. Он хорош, он силен, он молод. Он скотина. Лучше начинать со скота, молодого, здорового и красивого скота.
Он проникал в нее все глубже, до корня, до основания. Нет, он не раздирал ей внутренности, о чем она читала раньше, она не испытывала боли, и крови, наверное, почти не было. Ей был приятен этот неутомимый горячий стержень. Она лежала, бессильно раскинув руки, и ей было приятно это бессилие. Внезапно она ощутила нечто новое: с каждым его движением внутри нарастало сладкое жжение, волшебное возбуждение всего ее существа, и она стала двигаться в такт ему, и быстрее, чем он, и все глубже принимала его в себя, и согнула ноги, и выгнулась, и уперлась лопатками в пол...
И обессиленно опустилась на паркет, почувствовав, что после ослепительной вспышки счастья во всем теле из него стремительно ушла сила и крепость. Она лежала на полу, отвернув голову от поцелуев Гэлбрейта. Почувствовав, как сокращаются ее мышцы и судорога блаженства сводит тело, он и сам кончил почти одновременно с ней, предусмотрительно разбрызгав несостоявшегося потомка по паркету.
В эту ночь он брал ее еще дважды, второй раз был очень кратким, третий — бесконечно долгим и бесконечно сладостным. Благодарности она не чувствовала, мыслей не было. Обо всем думало тело. Само, без участия рассудка, оно покорялось или брало власть, но Эмили понимала, что если в этом деле возможен природный талант, то она его не лишена. Ей стали ясны многие из ее детских комплексов, страхов, смутных желаний. Ей стало ясно, почему она любила теплые ванны, и сильный ветер, и облегающие платья. Ее кожа, чувствительная к любому прикосновению, ее нервы, отвечающие ветру, океану, просторам пустоты и одиночества; ее спящая чувственность — все подводило ее к сегодняшнему дню. Ее душа оказалась подчинена телу и одновременно независима от него. Воли не было. Душа — была. И она была независима от того, что происходило. Они больше никогда не увидят друг друга. Нежности к Гэлбрейту не было и быть не могло, отвращения не было тоже, — а уж о том, чтобы он испытал отвращение нечего и говорить. Да, иногда он был разочарован в своих девчонках. Но не сегодня. Сегодня, черт побери, ему по-настоящему повезло. Эта девочка, верно, хранила девственность, но кое–что умела. Ее явно учили. Или она все видела, как некая Иветта, или инстинктом постигла все, или кто–то успел ее развратить, пощадив невинность тела и уничтожив невинность чувств.
К утру Гэлбрейт обессиленно заснул. Эмили не чувствовала раскаяния. Рубикон был перейден. Сладкая усталость во всем теле, дрожь в коленях. Никто ни от кого не зависит. Она оделась и тихо вышла. Гэлбрейт пошевелился во сне, чмокнул сонно и перевернулся на другой бок. Он так уснул на паркете, в костюме Адама. Эмили вышла из «Карнавала» на сером, смутном рассвете. Ночь дефлорирована, подумала она. Сейчас — полоска крови на горизонте, и в щель хлынет ослепительный свет. Усмехаясь, она взяла такси и поехала по полупустым рассветным улицам в свой отель. У входа караулил мальчишка лет двенадцати. У нее не было мелочи, и она не подала ему — всегда подавала нищим, но сегодня, ввиду исключительных обстоятельств, мысленно оправдалась она перед собой, не обязательно. Мальчишка проводил ее взглядом. Эмили тут же забыла о нем. Нырнула в ванну, в которой десять часов назад сидела девственницей. Никаких принципиально новых ощущений не было, вопреки известному стихотворению одного нобелевского лауреата. Ранка оказалась небольшой. Все равно на всякий случай надо будет поставить гигиенический тампон.