— А знаешь ли ты, — мечтательно гладя мужские костюмы, полузакрыв глаза, говорила Кло, — знаешь ли ты, что моя одержимость им стала неуправляемой, невыносимой...
Эмили отметила про себя, что если Кло и приходилось когда–то гладить мужскую одежду, то исключительно рукой. Женщина, свободная от быта, находящая романтичным свое увлечение миллионером и его костюмами. Она и заговорила теперь в том стиле готических романов, на котором, вероятно, была воспитана, пока за ее воспитание не взялась жизнь как таковая.
— Ты не представляешь, до чего доходило! Я переоделась служанкой — ну, горничная (Правильно, подумала Эмили, служанка — это уж из Флобера, из Мопассана). Наколочка, фартучек, блудливые потупленные глазки. (Ну, тут не понадобилось входить в роль, усмехнулась Эмили, глазки есть, осталось потупить). Он меня застукал. Но ни слова не сказал, вида не подал! Я была вся красная, а он стоял и ждал, пока я заправлю постель. Идеально чистая постель, он не приводил к себе накануне никакой бабы, уж я–то разбираюсь, какие следы оставляют бабы. Я была в жуткой панике, что он заставит меня, например, драить сортир, — и я бы пошла, потому что я не могла его не послушаться и потому что я же горничная, куда я денусь... Но он просто стоял, скрестив руки на груди. А я хорошо заправила постель, только с перепуга сначала положила покрывало не той стороной. Высоченная постель, — как воздушный пирог из детства. Он положил на подушку бешеные деньги — чаевые — и не сказал ни слова.
А что, подумала Эмили, это на него похоже. Но только уж больно великодушно. И уж если бы ты мыла номер у меня, то я заставила бы тебя вылизать сортир неоднократно. Интересно, как это можно — с такой легкостью класть на подушку крупные чаевые? Если бы Уидлер разорился — это бы его вывело из себя хоть ненадолго или нет? Похоже, нет. Его ничто не выводит из себя. Потому что такие не разоряются.
— На следующий день, — в полном уже делириуме продолжала Кло, только что не гладя себя между ног, — я получила роскошную коробку. С черным платьем. Потрясающим. Очень простым, но изысканным и стоившим бешеных денег, вот действительно. И я же блондинка, так что ко мне очень шло. К платью была приложена записка: «Если вам так нравится переодеваться, то почему бы не делать это как следует?». Мелкий круглый почерк.
Эмили замерла.
— А что, если я скажу тебе, — она напряглась и покраснела, — что мне это неинтересно?
Кло вскинула на нее глаза, полные тоски и нежности. И снисходительности — так смотрит девушка, впервые познавшая мужчину, на десятилетнюю сестру.
— А что, если я скажу тебе, что я нарочно подстроила все это? И нарочно подставила тебя с этим платьем — только для того, чтобы посмотреть, поступит ли он с тобой по-другому?
Она подошла к Эмили вплотную и уже по-кошачьи хищно заглянула ей в глаза:
— Есть между вами что–нибудь или нет? Отвечай!
Но тут же добавила вкрадчиво и почти жалобно:
— Ну пожалуйста!
Да она сумасшедшая, поняла Эмили. Уидлер ее сломал, сделал своей рабыней, уничтожил ее личность! В кого она превратилась? Она рехнутая, просто рехнутая!
— Нет, — сказала Эмили, испуганно делая шаг назад. — Нет, абсолютно ничего.
Это, конечно, ложь. Положим, есть. Но то, что есть, неизмеримо больше, чем то, что имеет в виду Эмили. Точнее, было. Он, конечно, крупный зверь, и я с самого начала не претендовала на него. Но он сделал меня женщиной, — правда, не в кровати. В чужой кровати, на паркетном полу. Он сделал меня женщиной, не прикоснувшись ко мне. Он меня научил. Он показал мне, как надо. И, кажется, он меня не сломал — не то что тебя. Ведь из тебя он сделал тряпку.
Но ничего этого она, разумеется, не сказала вслух.
— Ну, тогда... — Кло рассмеялась с видимым облегчением. Значит, дело было не в ней. Значит, таков он был со всеми. — Тогда... давай сделаем это!
— Что?! — Эмили перепугалась, что Кло подталкивает ее к занятиям лесбийской любовью.
— Дурочка! — усмехнулась Кло. — Сегодня же карнавал. Давай зададим им жару! В конце–то концов это ведь праздник, и можно как следует оторваться! Ну прошу тебя, ну Эмили, ну цветочек! (и ты туда же, с цветочком, подумала Эмили и сама поразилась тому, как трезво и снисходительно научилась думать о людях за эти три дня. А ведь это только начало, и до той страшной, последней правды, которую обо всех знает Уидлер, ей еще жить и жить! Впрочем, она ей не нужна, эта последняя правда. Если так все время думать о себе и людях, считая всех дрянью и себя — дрянью в квадрате, — то и жить не захочется. Оттого–то Уидлер и не знает покоя. Но она сумеет на этом пути вовремя остановиться).