— Слушай, — задумчиво произнесла Эмили. — Может, еще не поздно спасти сделку?
— Спасти?! — переспросила Кло сквозь слезу. — Сделку?! Можешь поставить голову, что сделка спасена! Поздравляю!
Она вскочила и расцеловала Эмили в обе щеки.
— Поздравляю! Ты все–таки достучалась до него!
Эмили не знала, как на все это реагировать. Она смертельно устала.
— Ложись, ложись! — хлопотала Кло. — Может быть, примешь ванну? Бедная моя девочка, ты совсем побелела! Ложись, пожалуйста, прошу тебя! Ванну — потом. А я побегу. К китайцам. Они на десятом этаже?
— Да, — безразлично сказала Эмили.
— Ну, мы побежали смотреть отель, — сказала Кло. — Господи, я же говорила: авось! Авось всегда вывезет! Слава Богу, и да здравствует русское авось!
Она поцеловала Эмили в лоб.
— Ты ведь не ненавидишь меня?
— Ненавижу, — устало усмехнулась Эмили.
— Нет, правда! Ведь утром вещи несколько вышли из–под контроля, правда?
— А кто сказал, что они всегда должны находиться под контролем?
— Девочка моя, ты бредишь. Но, впрочем, это неважно: мы спасены. Кстати, я все равно бы у тебя попросила прощения, вне зависимости от того, выиграли бы мы это дело или нет. Шансы были нулевые. Впрочем, как знать. — Она быстро чмокнула Эмили в щеку и выбежала. А Эмили села на кровать, потом легла, почувствовала шеей и щекой прохладу подушки... Встала. Открыла из последних сил окно. Снова легла. Заснула, улыбаясь, не раздеваясь, как три дня назад.
Проснулась она от того, что кто–то сидел и смотрел на нее. Разумеется, это был Уидлер. Он заметил, что она проснулась, улыбнулся и поставил на одеяло корзину диких орхидей. Одна орхидея розовела в петлице его белого пиджака, а под пиджаком ничегошеньки не было.
— Когда я был маленький, — сказал Уидлер, — давным-давно, мы с отцом жили в маленьком домике у моря. Или мне хотелось, чтобы у моря. Или мне кажется, что у моря. Но будем считать, что именно на берегу морском. Так вот, отец все время говорил, что у нас нет денег. Я больше слышать об этом не мог, а он не мог больше ни о чем говорить. Он научил меня плавать. Кажется. Или ходить, не помню. А когда он исчез — даже и не знаю, как он исчез, — я несколько лет почти не разговаривал. Три года просидел в третьем классе. Учителя меня считали не то отсталым, не то двинутым, но хрен редьки, знаешь ли, не слаще, вот... Мне даже позволяли голову держать под партой, я боялся. Я не задавал им никаких вопросов, потому что боялся, а они ни о чем не спрашивали меня, потому что со мной и так все было ясно. И жалели они меня, понятное дело. Короче, лет до одиннадцати такая вот была жизнь. Своеобразная.
— Ну, а потом, — продолжал он, бегло взглянув на нее и закуривая, то есть как бы спрашивая взглядом позволения закурить, — я после некоторых обстоятельств стал работать день и ночь, как вол. Работал, работал и в шестнадцать лет купил свой первый дом. Образования у меня никакого, но руки есть. Дом был в самой худшей части города. Команда у меня была, конечно, та еще. Я ее распустил и с лучшими из них стал все это ремонтировать. Я этот дом купил не на ворованные, — поспешно, словно оправдываясь, добавил он. — На самые что ни на есть заработанные. Купил и стал ремонтировать. Я же подрабатывал, я умел, а стоил он копейки. Ну вот, я его отремонтировал, почти в одиночку, потому что от них–то что было толку? И купил два дома. В другой части города. Не самой худшей. Я получил все, чего хотел. С тех пор и пошло. И наконец исполнились все мои детские мечты. Потом появились дамы, леди, бляди. Из тех, у которых внутри всепожирающая Торричеллева пустота. Их привлекает чужой успех. Если бы Тихий океан был полон супа, всего этого супа не хватило бы, чтобы их насытить. Они всосали бы все. Этого, однако, мне было мало. Чужой ненасытностью сыт не будешь. Для них было все равно, кто я и что я. А я нарочно вел себя, как свинья, и чем резче и грубее я их отпихивал, тем больше их тянуло ко мне, они это принимали за проявление силы. Универсальный закон: хочешь чего–то? — фигушки. Не хочешь — получай в изобилии. Чтобы добиться, надо НЕ ХОТЕТЬ. Ну, и я стал играть в разные игры, и игры стали образом жизни. Теперь я понимаю, что я не смог бы выбраться из этого. Даже если бы захотел. И я, кстати, здорово этого хотел. Толчка не было.
— Если ты хочешь меня, — тихо сказала Эмили, — иди сюда и обними меня.
— Я могу пойти в любой дорогой ресторан, — словно не слыша ее, сказал Уидлер. Он стоял спиной к ней, у открытого окна. Балкон был распахнут, кричали чайки, с пустынного пляжа доносились крики чаек, она проспала до вечера, и багрово-красные отблески легли на пол. — Могу сидеть за своим собственным столиком, за который, кроме меня, никто не сядет, если я этого не захочу. Даже когда меня нет в ресторане. Но я не могу проглотить свою чертову жратву!..