Эту силу, которой он был тайно подчинен, Элизабет всегда ощущала, но никогда не могла найти ей названия. Она чувствовала только, что этот мужчина, наиболее близкий ей из всех, кого она когда–либо встречала, — одержим, и гением ли, болезнью ли — никто не смог бы ответить.
В один из вечеров, высвобождаясь из его объятий, но постоянно ощущая губами тепло его губ, их повелительность и силу, — Элизабет, слегка пьяная и не владеющая собой, спросила его напрямик:
— Виктор, ты француз или я уж не знаю кто?
— Слушай, не трогай мою национальность!
— Да нет, напротив, кто же ее трогает... твою национальность. Хотя, раз уж больше нечего потрогать... Виктор, я скоро начну думать и говорить, как последняя девка. О чем ты, интересно, думаешь? Мы встречаемся уже три месяца. Планируешь ли ты от поцелуев переходить к чему–нибудь более существенному?
— Пожалуй, — сказал он дрогнувшим голосом. — Но где и когда?
— Есть наша со Стефани комната, есть твоя... Ты давно уже мог бы договориться с соседом, но так как вы, французы, все такие рыцари, то изволь, я поговорю со Стефани. И я хочу, чтобы это все случилось именно этой ночью, — она говорила с решимостью и силой, которых сама не ожидала от себя.
— Почему именно этой ночью?
Она поглядела в его черные огненные глаза:
— Допустим, по чисто физиологическим причинам. Сегодня ты мог бы кончить в меня, не опасаясь беременности. Мне тоже гораздо приятнее, когда это все попадает в меня. Ты прелесть, Виктор, и я не хочу мучить тебя презервативом. Представляешь, его ведь потом надо снимать... куда–то нести... бр-р... Разве не прекрасно совершить все в первобытной простоте?! — нет, все–таки она была тогда здорово пьяна.
— Хорошо, — решительно сказал он после небольшой паузы. — Идем!
Они пришли в комнату Элизабет и Стефани. Стефани что–то штопала, сделавшись с недавних пор добродушной и семейственной. Она с одобрением относилась к роману Элизабет и Виктора.
— Стефани, — решительно начала Элизабет, входя в комнату. — Виктор...
— Виктор здесь ни при чем, — из–за ее плеча промолвил улыбающийся, виноватый Виктор.
— Ну хорошо, не он, а я прошу тебя выйти буквально на тридцать минут, — и Элизабет подмигнула Виктору, но тот ответил словами:
— Это вовсе не обязательно, Стефани. Но если бы вдруг вам захотелось спуститься к какой–нибудь из подруг-авангардисток, или в столовую, если она не закрыта, или в соседнюю комнату, где стоит видеомагнитофон. И авангардисты собираются подучить и подновить мир! — сам себя перебивая, воскликнул Виктор. — Эти люди не чувствуют даже, когда им надо выйти на двадцать минут!
Монолог его был беспорядочен, как и большинство его монологов, но он возымел на Стефани немедленное действие. Ворча себе под нос, она прошла мимо Элизабет и, обернувшись, видела, как Виктор обнял ее и уложил на кровать, на которой они только что сидели рядом.
...Что же ты, что же... — шептала Элизабет, лихорадочно стаскивая джинсы. Ей никогда так безумно не хотелось любви, любви самой буквальной, низменной, животной, но ничего низменного и животного с Виктором не могло быть связано. Он тоже раздевался торопливо, однако не забывая аккуратно складывать одежду, что посмешило Элизабет, как смешит милая причуда близкого человека. Виктор всегда был для нее тайной, и она надеялась сейчас, здесь, в постели, разгадать эту тайну и слиться с ним окончательно. Он говорил о невозможности такого слияния, ссылался на Камю, на экзистенциалистов; утверждал, что женщина — природное начало, дочь стихии, а мужчина — олицетворение рациональности, — но все это было теорией, а на практике слияние мужчины и женщины. И Элизабет вполне серьезно полагала, что после такого слияния их единение с Виктором будет полным, ибо ничего ей еще так не хотелось, как подчинить себя и одновременно подчинить себе этого властного, непредсказуемого, черным пламенем горящего человека.