Он лег с ней рядом и с какой–то истерической страстностью принялся покрывать поцелуями ее лицо, — щеки, губы, шею, подбородок, — и она сначала отвечала ему, но почувствовала, что он весь дрожит и страшно напряжен. Тогда он обхватила его руками, стараясь согреть, но он дрожал по-прежнему. Она припала губами к его губам, на секунду он расслабился, но вскоре его тело снова чудовищно напряглось. Она целовала его плечи, гладила спину, — он целовал ее грудь и скользил руками по бедрам и животу, но никак не переходил к тому, ради чего, собственно, она и затащила его в постель.
«Может быть, он слишком требователен, а я недостаточно опытна? Может быть, он ждет, пока я сделаю с ним то, что Стефани делала с Уиллом? Нет, нет! Но если он хочет этого?» — и она села на кровати и наклонилась к его коленям. Она увидела, что Виктор мгновенно перевернулся на живот и ударил кулаком в подушку.
«Он ни на что не способен?! Этого не может быть: мне говорили о его похождениях! — думала она. — Или это я ему не подхожу? Или я оказалась слишком активна? Что это может значить?»
— Виктор! — тихо позвала она.
Он не отвечал. Она наклонилась к его лицу: оно было мокро. Он плакал от отчаяния и бессилия.
— Виктор, милый, что случилось? Успокойся!
— Рано или поздно это должно было случиться, — говорил он, словно выталкивая слова сквозь стиснутые зубы. — И надо же, чтобы именно с тобой! Когда впервые... когда я чувствовал...
— Но ведь раньше у тебя так не бывало!
— Нет... никогда... Но должно было именно с тобой. Я чувствовал, я знал! Это знало, когда меня настигнуть! Впрочем! — он перевернулся на спину и расхохотался натужно, и этот смех был ей знаком, как и мгновенная смена настроений и интонаций. — Впрочем, не слушай. Уязвленное самолюбие, переутомление и все такое. Французы — нервная и утонченная нация. Твой авангардист-альбинос подкосил мои силы.
— Стефани?
— Кто же еще. Но ты не ставь на мне креста, я еще покажу себя. Когда буду менее утомлен. Разумеется, я попрошу тебя не слишком распространяться о моей... неудаче.
— Как ты плохо обо мне думаешь, Виктор! Неудивительно, что такая женщина даже не возбуждает у тебя желания.
Она тихо засмеялась, взяла его за руку и положила эту руку себе на грудь.
— Тебе так хорошо?
— Да! — захохотал он, и в его смехе ей послышалось рыдание. — Да, мне очень хорошо!
— Глупый, — успокаивающе прошептала она и положила его руку на низ живота.
— Знаешь, иногда рукой это бывает даже приятнее, чем... словом, чем обычным способом.
— У мужчин — никогда.
— Да, но мы — женщины — сложнее устроены. Мы совершеннее, — и Элизабет принялась направлять его руку, чтобы он смог сделать так, как она хотела.
Он делал это поначалу вяло и неумело, но вскоре она обо всем забыла, и горячая тьма опустилась на них. Она открыла рот, она раздвинула ноги, насколько позволяла узкая студенческая кровать, и когда блаженство ее достигло высшей точки, она приоткрыла глаза. Виктор лежал рядом, бледный и изможденный.
— Спасибо, — прошептала она. — Виктор... Я, возможно, была слишком настойчива сегодня. Но так, как с тобой, — так хорошо, поверь мне, — не будет и не было ни с кем. Если ты хочешь, чтобы я призналась тебе в любви, — вот, я признаюсь.
— Ты славная, — тихо ответил он. — Но все это бесполезно, конец один.
— Брось, Виктор! Ты начитался своих экзистенциалистов, язык сломаешь, честное слово! Тебя любит коренная американка, очаровательная блондинка, которую ты только что успешно довел до оргазма. Чего еще нужно?
— В сущности, ничего, — сказал Виктор. — Лиз... боюсь, что какое–то время нам лучше не встречаться.
После такого блаженства она не готова была к внезапному перепаду.
— Ты хочешь сказать, что мы не должны будем видеться?
— Нет, — он усмехнулся. — Видеться нам придется. Как–никак один курс. И все привыкли видеть нас вместе, так что вопросов не оберешься, — на людях придется показываться вдвоем. Но прошу тебя, давай реже встречаться по вечерам. Ты потом поймешь, почему.
— Виктор! Ради Бога, не говори загадками.
— Это не загадки, черт побери! — Он опять кричал. — Это мое право! Дай мне прийти в себя!
— Но Виктор... Если ты думаешь, что из–за этого в наших отношениях что–то изменится...
— Мне плевать! — заорал он, и она испугалась: сейчас–то эта вспышка ничем не могла быть объяснена, кроме огромного и уязвленного мужского самолюбия. — Да и потом, — мгновенно остыл он, — все равно скоро каникулы, хоть и две недели, а все же. Мы разъедемся — ты в Атланту, я в Нью-Джерси. Ты вернешься. И я... — Он выждал. — И я вернусь. И все будет прекрасно. И тогда я тебя не пожалею, — он усмехнулся, но опять искусственно.