Ее восхищало также, как придирчиво, медленно, со знанием дела, — знанием, изобличавшим опыт, и это кольнуло ее — он выбирает ей платье. Она смотрела на него с легкой грустью, а продавщица-японочка — с вежливым недоумением, однако и на нее, чувствуется, действовало его непреодолимое обаяние, его всегдашняя полуулыбка, его добродушное, хитрое, мгновенно меняющееся лицо, как бы всегда предвкушающее нечто восхитительное.
Нет, они едва ли смогут быть вместе. Как ни приятно разубеждать себя в этом, она почти сдалась, почти до конца принадлежит ему, а он никогда не будет принадлежать ей до конца. У нее нет на него ни малейших прав. По-прежнему. Собственность есть собственность, он принадлежит только себе, зато и владеет собой так, как лучший гонщик — самой послушной машиной. Как она никогда не смогла бы владеть: ни собой, ни кем угодно другим.
— Примерь.
В кабинке она придирчиво осмотрела себя. Он зашел туда вместе с ней — вероятно, к ужасу японочки, они же все, кажется, такие пуританки, несмотря на голые фотографии в журнальчиках, — и Элизабет с тайным удовольствием показала ему синяк чуть выше локтя.
— Тебе это ни о чем не говорит?
— Говорит. Прекрасная, нежная кожа.
— Что еще?
— В пределах нормы реагирующая на внешние раздражения.
— А еще?
— Слушай, японка подумает обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Примерь мое искупление и будь счастлива.
Платье было прекрасно. Синее со звездами. Строгое. Цвета неба в августе, в сумерках. В таких сумерках в детстве она любила играть в бадминтон во дворе.
— Превосходно, — сказал Джонни. Они вышли из кабинки и стояли перед огромным зеркалом, почти как у него дома. Блондинка напротив Элизабет была сегодня особенно бледна, но, в общем, умиротворена и даже довольна.
— Мы берем это, — обратился Джонни к японке.
— Вы будете платить наличными?
— Да, разумеется.
— Пятьсот сорок девять долларов, пожалуйста.
Это было хорошее платье. Стоившее половину самого паршивого «Настроения №38» на выставке Эрла. Ни одна картина которого так и не была никому нужна. В отличие от платья. Шил бы он лучше платья.
— Джонни! Ты даже не спросишь, нравится мне или нет?
Ну разумеется, ей нравилось. Как могло ей не нравиться? Но хотя бы спросить перед тем, как доставать бумажник...
Он пристально посмотрел на нее.
И покачал головой.
— Интересно, ты о других заботишься так же, как обо мне?
Она назойливо повторила этот вопрос, когда дома, на стуле у окна, в счастливом бездельи уик-энда, мечтательно глядела в окно, а Джон расчесывал ее легкие волосы, — расчесывал мягче и деликатнее, чем самая опытная горничная.
— Так скажи, Джонни! Мне интересно!
— Во многой мудрости, — сказал Джон, — много печали.
— Но имею же я право хоть что–то знать!
Вместо ответа он поцеловал ее долгим, нежным поцелуем, как в тот, первый их счастливый день, когда, она простила его за колесо обозрения.
Шляпа взлетела выше второго этажа. Ловко у него это выходит, подумала она. Неужели поймает? Но ловить он и не думал. Это было вполне в его духе. Шляпа шлепнулась в лужу. Ах ты паршивый лемур! Элизабет с визгом бежала за ним, он улепетывал со всех ног. Она не стала подбирать шляпу. Он купит ей новую. Пусть попробует не купить! Они мчались до самого ее дома. Она обогнала его, но лупить не стала. Был план хитрей. Элизабет вскочила в лифт, мгновенно отперла свою квартиру, заперлась и закрылась на цепочку.
Джон позвонил. Она не откроет. Нет, нет, хватит с нее и со шляпы! Довольно этих шуточек, пускай помучается.
Но, само собой, без ее ключей он выйти не мог. Ключами они обменялись еще три недели назад.
Она защелкнула собачку. Это не оказалось для него серьезным препятствием: кроме ее ключей, были и другие. Какие — она не видела. Но вряд ли была дверь, которую эта отмычка не отомкнула бы.
Элизабет выглянула через щелочку. Цепочка, слава Богу, крепкая. Но как он забавен, бедняжка! Старина Джонни. Он стоял с детски-покаянным лицом, чуть покачиваясь с пятки на носок, как нашкодивший ребенок.
Элизабет прижалась спиной к стене и погрозила Джону пальцем. Вместо ответа в щель просунулась ромашка.
— Если выпадет «любит», то открывай.
— А если нет?
— А если нет, оторви головку от стебля, и получится то, что нужно. То есть любит.
— А как же чистота эксперимента?
— А как же правда жизни?