Элизабет затрясла головой.
— Что ж вы так. Это была личность замечательная. Сидел, понимаете ли, тут и жрал спагетти. Ел все то же, что и вы. И совесть его, отягощенная сотнями садистских убийств, была чиста и спокойна, как у новорожденного. Малыш Билли был малый без комплексов, — Джон отпил изрядный глоток, все так же покровительственно и поощрительно улыбаясь. — И вот ел он салат, пил кьянти, и тут ему, представьте себе, вышибли мозги. Разнесли весь череп. Из крупнокалиберного пистолета. Он чрезвычайно удивился и чуть не подавился.
Она против воли засмеялась.
— Ну вас!
— Ага, а убийца сидел вон там. И ел то же самое, что и я. Потом выбежал на улицу, и поминай как звали. Вот там, где ребенок сидит, видите, тот, что весь жилетик обкапал мороженым, — вон там он и сидел. А когда выстрелил, то так разволновался почему–то, что даже не доел мороженое. Хотя волноваться, по-моему, следовало как раз Малышу Билли. Так что место, где вы сидите, — до известной степени историческое. Не так все просто. У итальянцев свои дела и свои счеты. Семейный ресторанчик. Оглянитесь вон на того, усатого...
Элизабет обернулась. Мрачный тип с сединой в проволочных, жестких волосах, с шрамом, с тяжелыми массивными часами на волосатой лапище смотрел на них исподлобья, постукивая пальцами по столу.
— Еще не хотите ли? — безмятежно спросил Джон, протягивая ей вилку с кусочком ветчины.
Хохоча, она встала. Они выбежали из ресторана и на улице продолжали хохотать вместе.
Он залез в карман и достал оттуда сверток.
— Отвернитесь.
Она покорно встала к нему спиной и вдруг почувствовала, что плечи ее окутывает что–то волшебно-мягкое и уютное. Он чуть задержал свои большие, мягкие ладони на ее плечах. Плечах подростка.
— Узнаете?
Это было цветастое чудо, которое приглянулось ей на улице. Легкая, теплая, яркая роскошь. Шаль, на которую она пожалела триста долларов, кажется, могла бы заменить и мужские объятия своим окутывающим, нежным теплом... но не эти объятия.
Она задохнулась и прижала руки к груди.
— Только ничего не говорите.
В тумане смутно рисовались дома на том берегу. Джон протянул ей руку. Они долго перепрыгивали с лодки на лодку, шли по кромке воды, наконец он достал ключ и отомкнул дверь небольшого домика на берегу.
На огромном окне чуть колыхалась прозрачная занавеска. Холостяцкая обстановочка, отметила она про себя. Неужели он здесь и живет?
— Это все ваше?
— Нет, это принадлежит моему другу. Добро пожаловать.
Джон сразу направился к большой низкой кровати, занимавшей не меньше трети комнаты. Этакое игрище-лежбище. Он снял покрывало и аккуратно сложил его. Повесил на спинку стула. Потом подошел к шкафу, вынул простыню снежной белизны, хрустящую, свежую. Она представила прохладу этой простыни и зябко вздрогнула.
Джон подошел к ней и осторожно снял шаль.
— Вам не кажется, — она осеклась, — не кажется... что вы слишком многое себе позволяете?
— И тебе так не кажется, — сказал он, вернувшись к постели и продолжая колдовать над простыней.
— А мне кажется, что вы меня с кем–то спутали. И вообще... как–то для вас все слишком просто.
Джон взялся за постель всерьез: перекладывал какие–то наволочки, убрал простыню, достал другую, взбил подушку.
— Ты любишь музыку?
— Музыку? При чем здесь музыка?
— Это дурно — отвечать вопросом на вопрос.
— Я люблю музыку, но ваша мне едва ли понравится.
Он включил проигрыватель, бережно вынул пластинку из конверта и поставил ее на крутящийся диск.
Высокий мужской голос пел фокстрот. Казалось, певец слегка пританцовывает на сцене, подмигивая публике.
— Это Билли Холлидэй, — произнес Джон.
— Я знаю.
Пластинка мягко посверкивала в полумраке. Певец веселился от души. В комнате пахло одиночеством и пылью. Ей опять отчего–то вспомнилась рыба, бьющаяся на прилавке под мягкими безжалостными руками. Рыба ожидает смерти, как та девушка... с картины Эрла ожидает любви. Рыба дождется смерти. Девушка ни черта не дождется. Элизабет начало знобить.
Он окончательно разобрался с постелью.
— Вы готовитесь в горничные? — поинтересовалась она.
— Да, уже три раза провалился на конкурсе. Иди ко мне.
Ей стали надоедать эта комната, эта самозваная горничная, этот фокстрот.
— Чем вы занимаетесь? — вежливо спросила она.
— Покупаю и продаю деньги, — скучно отозвался он.
— И как вы это называете?
Он удивленно поднял брови:
— Да так и называю. Заработком.