Минут через пять Халлгримур услышал впереди чье-то тяжелое дыхание.
— Что это? — спросил он, повернувшись к Бенедикту.
— Не знаю, — прошептал Бенедикт. Лицо его исказилось ужасом.
— Похоже, какое-то животное.
— Может, это спустилась с перевала Керлингинская ведьма.
— Не болтай ерунду, — попытался успокоить друга Халлгримур. Странные звуки стали громче. Похоже было, что их издает человек.
Потом раздался отрывистый тонкий вскрик.
— Это твоя мать!
Халлгримур пополз вперед, не обращая внимания на едва слышно просившего его не приближаться Бенедикта. Сердце его колотилось. Он не представлял, что увидит. Вправду ли это его мать, и если да, не находится ли она в опасности?
Может, берсерки снова появились на лавовом поле.
Его охватили сомнения и страх, но Халлгримур не поддался им и пополз дальше.
Там, на подстилке из мха в углублении, он увидел голые ягодицы мужчины, поднимающиеся и опускающиеся над женщиной. Та была полуодета, лицо ее, обрамленное золотистыми волосами, было запрокинуто прямо к нему. Она его не видела, глаза ее были закрыты, из приоткрытого рта раздавалось негромкое постанывание.
Мать.
В тот вечер за ужином мать была как будто в хорошем настроении. Отец вернулся и объявил, что нашел свалившуюся в овраг овцу.
Мать очень любила своих детей, правда, не всех. Она гордилась тремя сестрами Халлгримура, воспитывала их работящими, честными, сноровистыми.
Но самого Халлгримура недолюбливала.
— Халли! Как тебя угораздило оцарапать коленки? — спросила она.
— Я не оцарапал их, — ответил Халлгримур. Он постоянно все упрямо отрицал. Однако ни к чему хорошему это не приводило.
— Оцарапал. Это кровь. И они грязные.
Халлгримур опустил взгляд. Спорить было бессмысленно.
— Это я упал, поднимаясь по лестнице.
— Ты играл на лавовом поле, так ведь? Хотя я велела тебе делать домашние задания.
— Нет, клянусь, не играл. Я все время был дома.
— Ты считаешь меня дурой? — повысила голос мать. — Гуннар, возьмешься ли ты когда-нибудь за воспитание своего сына? Запрети ему лгать матери.
Отец, как могло показаться, не особенно любил Халлгримура. Но жену любил еще меньше, несмотря на ее красоту.
— Да оставь ты мальчика в покое, — отмахнулся он.
Хорошее настроение матери исчезло.
— Халли, иди к себе в комнату! Немедленно! И не спускайся, пока не сделаешь уроки. Свой скир оставь брату.
Халлгримур встал, печально посмотрел на тарелку скира с ягодами и неторопливо пошел к коридору, ведущему к лестнице. У двери он остановился.
— Мама, ты права. Я играл с Бенни на лавовом поле.
Он не без удовольствия отметил, что щеки матери покраснели.
— Я видел тебя и отца Бенни, — продолжил он. — Чем вы занимались?
— Марш! — крикнула мать. — К себе в комнату!
Вечером, когда лампы погасили и дети легли спать, Халлгримур мог довольно явственно слышать, как отец кричит, а мать всхлипывает.
Мальчик заснул с улыбкой на лице.
Глава третья
Среда, 16 сентября 2009 года
Сержант Магнус Йонсон, детектив Бостонского управления полиции, закрыв глаза, бросился в восхитительно теплую воду. Тело его уже горело от тридцати отжатий, а тут еще такой контраст между сорокаградусной геотермальной водой и воздухом, температура которого составляла всего шесть градусов. Пар поднимался фута на два над огромным бассейном, заполненным людьми, усердно овладевавшими различными стилями плавания. Было шесть часов, время наплыва купальщиков в Лейгардалюрский аквакомплекс под открытым небом. Чуть ли не все население Рейкьявика собиралось здесь после работы поплавать и поболтать. То, что в холодный и хмурый сентябрьский вечер они были почти без одежды, никого не смущало.
— О, какое же приятное ощущение, — проговорил, слегка задыхаясь, человек, плывший рядом с Магнусом. — Ты быстро плаваешь.
— Арни, мне нужно как-то израсходовать энергию, — пояснил Магнус. — И выплеснуть агрессию.
— Агрессию?
— Да. Я не привык проводить весь день в классной комнате.
— Значит, предпочитаешь носиться по бостонским улицам и палить по шпане из «магнума» пятьдесят седьмого калибра?
Магнус взглянул на товарища. Прожив четыре месяца в Рейкьявике, он еще не совсем понимал, когда исландцы говорят серьезно. При общении с Арни Хольмом это обстоятельство обретало особую значимость. Он был мастером иронизировать, сохраняя непроницаемое лицо. К тому же иногда говорил вопиющие глупости.