Я вышла из ванной и направилась в крошечную кухню. Открыла кран газового накопителя, поставила чайник на единственную огромную конфорку. Синее пламя загудело и облизало чайник. Я опустилась на табурет, выглянула на улицу сквозь мятые жалюзи. Темно и мутно. Было около десяти вечера. Лампочка над головой моргнула несколько раз и погасла. Опять отключили энергию. Я вздохнула, поджав губы, и достала из шкафа старую керосинку. Разожгла спичками и поставила на стол, наблюдая, как живлется не успевший разгореться желтый огонек на конце толстого фитиля. Странно было видеть живой огонь.
Когда я впервые увидела керосинку, думала, попала в дремучее прошлое. Не сразу поверила, что папа не шутит, называя это вонючее недоразумение источником света. Я привыкла к чистому свечению блуждающих ламп, к удобной и такой естественной электронике. Вся эта роскошь осталась в прошлом. Муравейники жили по старинке, будто век назад, до открытия сирадолита.
Когда мы с отцом поселились здесь, я ненавидела все: дома-штабеля, грязные зассанные лестницы, вечный сальный чад из забегаловки внизу, который неизменно тянуло в открытое окно. Квартирную соседку с ее визгливой руганью и сыном-раздолбаем. Школу я тоже ненавидела.
Когда мы с папой колесили по Альянсу, я была прикреплена к высшей правительственной школе, как дочь сотрудника геологического ведомства. Училась дистанционно, через коммуникатор, и была всем довольна. Я очень хорошо училась.
Я так и не понимаю, что случилось. Мы резко сорвались с места, будто бежали. Меняли ржавые эркары, жили в каких-то отвратительных халупах и подолгу нигде не задерживались. Я пропустила целый год. Однажды вечером папа пришел и сказал, что теперь у меня новое имя. И фамилия. Не скажу, что имя Верóника мне очень нравилось — маме нравилось. Но оно было мое. Я тогда ничего не спросила. Просто кивнула. Слишком многое изменилось за этот проклятый год. Я устала. И плакать устала. Папа вписал меня в свою поддельную метрику, так как по возрасту паспорт мне еще не полагался. Так мы и прибыли в Каварин. В самую отвратительную его часть — многомиллионные трущобы, которые называли Муравейниками. Много-много Муравейников, составлявших едва ли не целое государство. Эти зловонные улицы становились отныне моим домом. Моим кошмаром.
Все Муравейники — будто мрачное глубокое прошлое. На их улицах часто можно было увидеть допотопные угловатые эркары на бензиновых производных. Переклепанные, как старые залатанные штаны, распространяющие вонь и производящие такой шум, что вибрировали стекла, если проносились мимо окон. Такие машины были под запретом в Большом Каварине, а сирадолитовые движки оказывались не по карману трущобникам. Как и сирадолитовая взвесь, которой требовалось их заправлять. С каждым годом топливо лишь дорожало. Тахил, безусловный монополист по добыче сирадолита, лишь поднимал цены, прогибал Альянс и внедрялся в экономику, как чумная бактерия. Сначала они строили свои заводы, потом захотели доли в предприятиях Альянса. И они их неизменно получали. Без сирадолита жизнь просто остановится. Весь Альянс превратится в огромный Муравейник, коптящий керосинками.
В первый же день в новой школе я подралась. С Даркой. Из-за розовой кофты, которую весь класс дружно назвал поросячьей. Я бесила их. Так отличалась, что взбесила бы сама себя. Худая, высокая. Слишком опрятная, несмотря на то, что косы плела сама. И на год старше. Дарка позволила мне шлепнуть ее по щеке — и на меня посмотрели немножко по-другому. Потом она догнала меня по дороге домой. Не мстить, как я думала, — извиниться. Если бы не она — мне бы после уроков устроили «расписаловку». Так она назвала.
С тех пор мы дружили. Без нее я бы не выжила в Муравейнике. Ее мать была шлюхой и жила на улице Красных фонарей. Так называли. В Муравейниках не было точных адресов. Несколько параллельных улиц и переулков между ними считались одной улицей, застроенной сплошными борделями. Тысячи шлюх всех возрастов и обоих полов. И сотни сутенеров разной паршивости. Я была там много раз, но всегда мы с Даркой пробирались окольными путями, лестницами, переходами. Приходили в их с матерью квартиру и сидели, не высовываясь. Чтобы нас не видели лишние люди. Особенно меня. Мать Дарки, Кармелла, когда в первый раз увидела меня — долго качала головой:
— Ты, милая, хоть мешок на себя надевай — не спрячешься. Помяни мое слово: останешься в Муравейнике — как я кончишь. Не по своей воле — так заставят. И никуда не денешься. С такой красотой одна дорога.