В Рим он возвращается из Германии в первых числах августа. Перед отъездом из Лейпцига обменивается с матерью письмами по поводу того, что дома он окажется один, так как вся семья уезжает в Аббацию24. Мать беспокоится о нем, пишет, что вернется в Рим, пытаясь склонить его таким образом приехать к ним в Аббацию. Он не уступает: "Ты только попусту меня расстроишь, если отправишься в такую дальнюю и утомительную дорогу без всякой цели и основания. Менять свои планы из страха, что ты исполнишь эту бессмысленную угрозу, я не собираюсь". "Культ мамы" ему явно не присущ (и это следовало бы учесть тому, кто захотел бы подвергнуть его банальному психоанализу). Заботливый, любящий, тревожащийся обо всех родных и особенно о матери, в своих решениях — и по вопросам первостепенной важности, и по менее существенным — он непоколебим.
Итак, он приезжает из Лейпцига — возможно, с конкретным планом работы, но, безусловно, с мечтой об одиночестве. И с момента возвращения в Рим, с того августа, когда он, конечно, сумел остаться один в доме, сумел вести себя так, словно и в городе больше — никого, он будет делать все возможное, чтобы жить, как пиранделловский "одинокий человек".
Четыре года — слета 1933-го по лето 1937-го — он редко выходит из дому и еще реже появляется в Институте физики. Потом перестает бывать там вообще. Амальди, Сегре и Джентиле (Джованни-младший, сын философа) иногда его навещают, пытаясь, по словам Амальди, "вернуть к нормальной жизни". Ферми не пришел ни разу, и это показывает, что их отношения либо никогда не были дружескими, либо перестали таковыми быть.
Разговоров о физике Майорана тщательно избегал. Говорил о флотах и морских сражениях, о медицине, философии. "Его интерес к философским вопросам, который всегда был велик, заметно возрос". Но его нежелание говорить о физике свидетельствует как раз о том, что заниматься ею он не бросил — наоборот, был ею одержим. "Однако никому из нас, — пишет Амальди, — так и не удалось узнать, продолжал ли он заниматься теоретической физикой; думаю — да, но доказательств у меня нет".
Работал он много, по словам Амальди, "невероятное количество часов в день". Над чем, если из известных нам его работ в этот период созданы лишь "Теория симметрии электрона и позитрона", опубликованная в 1937 году, и очерк "Роль статистических законов в физике и общественных науках", вышедший через четыре года после его исчезновения? Те, кто считает, что физикой он больше не занимался, возможно, и правы; но с такой же вероятностью могут быть правы те, кто думает как раз наоборот. Писал он часами, по многу часов днем и ночью, будь то на темы физики или философии, но факт тот, что от всего им написанного остались лишь две короткие работы. Несомненно, он уничтожил все задолго до своего исчезновения, случайно или намеренно оставив очерк, который Джованни Джентиле-младший опубликует в номере журнала "Scientia" за февраль-март 1942 года. Окончание этого очерка у нас, обладающих весьма скудными познаниями в физике и еще меньшими — в общественных науках, вызывает глубокое волнение: "Регистрация распада радиоактивного атома автоматическим счетчиком может сопровождаться при соответствующем усилении механическим действием. Это позволяет в лабораторных условиях подготовить доступную наблюдению сложную цепь явлений, порождаемую случайным распадом одного радиоактивного атома. Со строго научной точки зрения не исключена возможность того, что столь же простой, незаметный и непредсказуемый жизненный факт повлечет за собой существенные процессы в человеческом обществе. Если наши соображения верны, то роль статистических законов в общественных науках тем самым возрастает: они должны не только эмпирически определять результат совокупного действия множества неизвестных причин, но главным образом непосредственно и конкретно свидетельствовать о процессах реальной действительности. Истолкование этих свидетельств требует особого искусства, без которого невозможно овладеть искусством управления". Глубокое волнение, сказали мы, точнее — беспокойство и страх. Машинально мы принялись придавать этим фразам стихотворную форму, членить их на ритмически соотносимые отрезки и размещать на листке в виде строф. Странная, бессмысленная затея, скажет кто-то; но, поступая так, мы ощутили, как беспокойство и страх нарастают. Попробуйте и вы, если хотите: вы увидите перед собой огромную эпиграмму. (Говоря это, мы имеем в виду краткость и емкость данного поэтического жанра, но, возможно, и его насмешливость, ироничность.)