Да, так: предпринять это путешествие, проникнуть в эту цитадель картезианцев побудил нас не дававший покоя слабый след Этторе Майораны. Как-то вечером в Палермо мы обсуждали его таинственное исчезновение с Витторио Нистико, редактором газеты "Ора". Вдруг Нистико отчетливо припомнил: совсем юным, во время войны или сразу после нее — в общем, году в 45-м — он оказался вместе с другом в картезианском монастыре, и один из "братьев" (они ближе к "миру", чем "отцы", и именно благодаря их активной деятельности те могут вести созерцательную жизнь: время, проводимое "отцами" за учением и чтением духовной литературы, "братья" расходуют на стряпню и работу в огороде, часто выходят за пределы монастыря, свободно общаются с мирянами) доверительно поведал им, что под видом "отца" в обители живет "большой ученый".
Дабы удостовериться, что память его не подвела, он немедленно позвонил другу, который был с ним тогда в монастыре. Тот все подтвердил, уточнив, что сделавший доверительное признание "брат" был внуком писателя Николы Мизази. Но так как Нистико — журналист, то друг предположил, что его интересует нечто обсуждавшееся не столь давно, нечто более актуальное, чем след ученого, о котором говорил тридцать лет назад внук Мизази. И потому он добавил, что, по непроверенным слухам, в монастыре — в том самом — находился или находится до сих пор член экипажа самолета В-29, сбросившего атомную бомбу на Хиросиму.
Савинио[22] говорил, что не сомневается: Шлиман41 обнаружил руины именно Трои — судя по тому, что в первую мировую войну их обстрелял английский эсминец "Агамемнон". Разве стали бы орудия вести огонь по развалинам среди степей, не передайся им неослабевающий гнев Агамемнона42? Имена — это не только рок, они — все равно что их обладатели.
"Абсурд и тайна во всем, Хасинта", — говорит испанский поэт Хосе Морено Вилья[23]. Однако во всем, наоборот, — "рациональная" тайна сущностей и соответствий, сплошное тесное переплетение — от точки к точке, от вещи к вещи, от человека к человеку — смыслов: едва видимых, едва выразимых. В тот момент, когда Нистико сообщал нам неожиданную, непредвиденную, невероятную новость, которую открыл ему далекий голос друга, мы пережили опыт откровения, опыт метафизический, опыт мистический: мы испытали идущую не от разума и, однако же, рациональную уверенность в том, что схождение в одном месте двух этих призрачных фактов — независимо от того, соответствуют ли они фактам реальным и поддающимся проверке, — непременно имеет какой-то смысл.
Подозрение Нистико, что "большим ученым", о котором тридцать лет назад сообщил ему "брат Мизази", мог быть Майорана, и слухи о том, что в этот же монастырь приезжал, а может быть, находится там до сих пор американский офицер, снедаемый угрызениями совести оттого, что он был командиром или членом экипажа рокового самолета, — могли ли они не быть связаны, друг в друге не отражаться, друг друга не объяснять, не восприниматься как откровение?
Но сейчас, следуя за монахом по коридорам, лестницам и кельям, мы не испытываем желания задавать вопросы и заниматься проверкой. Мы чувствуем себя сопричастными тайне, которая должна остаться тайной. Иногда мы о чем-нибудь спрашиваем, но лишь когда монах оборачивается и испытующе на нас смотрит. Он ждет вопросов — все с тем же ясным взглядом, в котором просвечивают недоверие и ирония. Есть ли в монастыре американцы? Нет, сейчас нет; был один, прожил два года. А потом вообще вышел из ордена, склонны заключить мы, судя по тому, что он говорит об американцах: сначала горят желанием приобщиться к такой жизни, потом раздражаются, теряют терпение. О том, что среди монахов ученых быть не может, он уже сказал, предупредив наш вопрос. А бывший ученый, бывший писатель или художник? Чуть улыбаясь, он разводит руками. И вот мы на кладбище: тридцать холмиков из красноватой земли, напоминающих формой крышки саркофагов; над каждым — черный деревянный крест. Имен нет. Умершего "отца" или "брата" кладут рядом с тем, после похорон которого минул наибольший срок. На третьем холмике слева — цветы: там был погребен настоятель, скончавшийся несколько месяцев назад. Кто уйдет из жизни следующим, ляжет под четвертый, рядом с тем, кто покоится в земле более тридцати лет.
Невозмутимый покой царит среди этих черных крестов. Покой и у нас в душе.
Прощаясь у порога, монах спрашивает: "Я ответил на все ваши вопросы?" Он употребляет именно слово "quesiti"43. Неточно выразившись по-итальянски или точно — по латыни?
Вопросов мы задали мало, о многих он догадался и от ответа ушел. Но мы говорим "да".
22
Альберто Савинио — самый значительный итальянский писатель периода между двумя войнами (брат — настоящее его имя было Андреа Де Кирико — самого значительного итальянского художника той же и более поздней поры). Но кому в Италии известны его книги, несмотря на усердное переиздание в последние годы двух или трех из них? Сам Савинио, рассуждая порой о посредственных или глупых читателях, говорил: но есть ли среди читателей Савинио посредственности и глупцы? Он не спрашивал, он утверждал, уверенный, что таких нет. Но сейчас, когда чудовищно возросло количество посредственностей и пуще того — дураков, мы полагаем, что количество читателей Савинио — потенциальных или фактических — поубавилось и едва ли не сходит на нет.
23
Если уж продолжить в манере Савинио: эта строчка запоминающаяся благодаря женскому имени, для нас непривычному, хоть Капуана и сделал его названием своего неплохого романа (Хосе Морено Вилья дает Хасинте определение "peliculera", переводимое разве что выражениями "влюбленная в кино", "одержимая кинематографом и его мифами", "жаждущая сниматься в кино", но переведенное Монтале в соответствии с требованиями стиха как "фотогеничная"), — так вот, эта строчка могла бы выразить суть всего, что написал Морено Вилья, в той идиотской игре, в которую — в духе футуризма и фрагментизма — кое-кто пробовал играть на материале итальянской поэзии: требовалось выбрать одну строку, где воплотился бы весь поэт, для сохранения ее в микроскопической антологии. Исключением стал лишь Данте, чьих строк сохранялось две. Симптоматично, однако, что в такие дурацкие игры играют в моменты отчаяния: к примеру, после минувшей войны составлялись списки десяти книг, которые необходимо сберечь — сберечь от ядерной катастрофы. Как будто достаточно спасти десять книг, если не останется людей, способных их читать. Так, совершив краткий экскурс в манере Савинио, мы возвратились к нашей теме.